это «мацанка», это «Люся», это «дабл», это «мел». Пусти, дяденька, блевать тянет…
К экспедиции он подготовился со всей основательностью. Помимо обыкновенной конопли в его активе были запасы поджаренной на масле и вываренной в молоке, а также пластилинообразная, наиболее удолбительно действующая пыльца. Плюс наркотики группы ЛСД, мафиозно-аристократический кокаин и жизнерадостно-юношеское экстази. А вот всякие там «бинты»[88], «чёрное»[89], «белою китайца»[90] генеральский сын не уважал. Наверное, с младенчества боялся уколов.
Ну что ж, и то слава Богу.
— Так, — в третий раз сказал Скудин. Свалил зелье в мешок, забрал Эдика у Глеба, плавно опустил на землю. — Давай двигай вперёд. Сам. Пока ещё можешь.
Он говорил тихо, голос казался маловыразительным, но Эдик послушался сразу и уныло поплёлся рядом, словно шкодливый щенок, которого обучают команде «рядом», оторвав от восхитительного лазанья по помойке.
Пришли на кухню. Там густо благоухало борщом, котлетами и компотом из сухофруктов. И на одной ноте гудела походная печка, топившаяся дровами.
— Иди сюда. — Скудитг подвёл Эдика к печке. Вручил ему мешок с конфискованным дурманом и открыл чугунную дверцу. — Бросай.
Огненные отсветы играли на его лице, придавая сходство с индейским пождём, безжалостным, кровожадным, готовящимся снять скальп с врага.
— Мужик, ты чё, мужик… — Эдик задрожал, судорожно забился у Ивана в руках. — Хочешь, я папахена напрягу, он тебя полканом сделает? Ладно, сука буду, генерал-майором… В управе заляжешь, а? — Он громко всхлипывал, пытался заглянуть Скудину в глаза, но встречал тяжёлый, безразличный взгляд робота. Блики огня багрово играли в зрачках, превращая их в фотоэлементы бессмертного Терминатора. — Мужик, мужик, ты чё, а я как же теперь? Кумар[91] будет, загнусь… Где я тут в лесу дозу возьму?..
— Лучше сделай это сам, не зли меня. — Скудин недобро прищурился и вдруг усмехнулся поистине страшно. — Ты о коммунисте Лазо слыхал?
Он подобрал полено, измерил им отверстие топки и, приложив к груди Эдика, сделался хмур.
— Чёрт, не влезет… ладно, начнём с ног, а что не догорит — по частям…
Оказывается, про коммуниста Лазо слышали все. Даже некоторые ровесники Перестройки, счастливо избежавшие пропагандистской накачки советских времён. Слава мученика Гражданской войны не померкла в веках — Эдик дико вскрикнул и бросил мешок с зельем в разверстое жерло печи. Всё лучше, чем отправиться туда самому!
Второй раз за один день Скудину выпало явить чудеса сценической убедительности. Но если Звягинцев и прочие, напуганные поутру, были людьми воспитанными и оставили своё мнение при себе, то Эдик с юношеской непосредственностью высказал его вслух.
— Сука, садист, сатрап!!!
И, будучи выпущен Кудеяром, кинулся прочь. Скорбный голос его разнесло озёрное эхо:
— Всё!!! Писец вам всем, уроды! Поедете, мудаки, в Чечню, а девку вашу в Турцию, в б…довник!!! И шавку — на живодёрню!!! Я сказал!
Эх, молодость, молодость. Всё сгоряча, всё с наскока. Чем ему не угодил Кнопик, один Бог знает.
— Не снимешь похабель со стенок, кастрирую, — негромко, но так, чтобы слышал, напутствовал Скудин.
После этого в лагере наступила благословенная гармония трудовых звуков. Снова застучала кувалда, заработал дизель электростанции, послышался недовольный голос Виринеи:
— Этот коэффициент, Венечка, можешь засунуть себе куда поглубже…
Ближе к обеду началось шевеление на американской стороне. Появился Шихман, мрачный, всклокоченный, больше обычного смахивающий на бульдога. Подошёл к Звягинцеву, хмуро закурил.
— Не возражаешь, Лева, если мы вашим туалетом попользуемся? В знак, так сказать, российско- американской дружбы…
Живя от родины вдали, он совершенно разучился пить.
— Как учил великий Конфуций — если ты отобедал у друга, непременно оставь кучу у него в огороде… — Звягинцев улыбнулся и гостеприимно повел рукой в сторону аккуратного, нежно-лазурного домика. «Сюда не зарастёт народная тропа», — гласила надпись над входом. — И вот ещё что, my dear friend[92]. — Он с чувством посмотрел на Шихмана, тронул его за руку. — Я так понимаю, вы остались без харчей… В общем, милости прошу. Борща и перловки у нас на всех хватит;
— О, у России щедрая душа и большое сердце… — На разговор о еде подошёл Джозеф Браун. Преподобный был зелен, насколько только может позеленеть иссиня-шоколадный негр. — Это у нас временные затруднения. Сегодня же я пошлю брата Бенджамина на охоту. Он прошел специальный курс выживания и стреляет как Баффало Билл. Скоро мы будем иметь вашу честь всех пригласить на жареного оленя…
Брат Бенджамин, как раз выдвигавшийся на стратегическую позицию в сортире, услышал свое имя и с важностью кивнул:
— О, йа, йа,
Правда, в настоящий момент он был смертельно бледен, слегка пошатывался и в целом совсем не напоминал ворошиловского стрелка. Затруднения, испытываемые американской стороной, явно были хотя и временными, но тяжкими. Последней из палатки показалась мисс Айрин. В легкомысленном кружевном халатике, с загадочной улыбкой на устах и с большим рулоном пипифакса в руке. В сортир она не прошла, а прямо-таки прошествовала, едва касаясь мха босыми ногами, томный взгляд сияющих глаз блуждал по сторонам, светясь великолепным бесстыдством и неземным счастьем. «Ну, Гринберг… — Скудин молча проводил американку глазами. — Ну, Пархатый… Ну, Поц…»
