После обеда время полетело быстро — отдыхать не работать. Самым озабоченным выглядел капитан Грин: он всё перерыл, силясь отыскать свой генеральский френч.
С утра он пребывал в таком состоянии, что просто не помнил, как его уволок Скудин, а тот из врождённой вредности характера ничего не стал ему говорить. Отчаявшись. Женя натянул штопаный тельник и засел что-то вычислять на калькуляторе. Мисс Айрин загорала «топ-лесс» на бережку, тем самым живо напомнив Кудеяру «фройляйн Ангелику» с балкона этажом ниже. Хитрый Глеб побился об заклад с братом Хулио и без труда выиграл сто баксов — метнул гвоздь-двухсотку и с десяти шагов продырявил поставленный на ребро коробок.
— Oh, those Russians!..[93] — пожаловался миру брат Хулио. Коробок, развёрнутый «в фас», и он бы (с Божьей помощью, конечно!) поразил два раза из трёх, но узкой стороной — это было уже из области загадочной русской души.
Эдик больше не пел. Вяло поковырявшись в котлете, он выпил пол-литра компота и теперь тихо угасал, сидя на берегу. Иван, впрочем, скоро заметил, как он подглядывал за мисс Айрин, и констатировал про себя: «Жить будет…».
Когда в транзисторе пропищало шесть часов, он зашёл в соседний вагончик за Звягинцевым:
— Пошли, Лев Поликарпович. Время. Путь был по его меркам недальний, километра три. Но это по его меркам.
— Может, джип у американцев возьмём? — спросил он опиравшегося на палку профессора.
— Нет, — отрезал Звягинцев. — Дойду.
Иван понял: Льву Поликарповичу хотелось своими ногами пройти там, где ходила когда-то Марина. Увидеть то, что видела когда-то она…
Хорошо знакомая Ивану тропинка вилась сначала берегом озера, затем болотистым леском и наконец через пологую, смахивающую на древнее городище сопку-вараку. Когда-то её склоны покрывали могучие, в полтора обхвата ели. Но пролетел шквал — и остались только пни, огромные, превратившиеся со временем в кочки, заросшие пышным мхом и черничником. Всю дорогу шли молча. Скудин старательно сдерживал шаг, Звягинцев на него за это сердился и из дурацкой (как он сам вполне отчётливо понимал) гордости всё прибавлял темп. Если он хотел вконец себя измотать, то совершенно в том преуспел. Когда пришли, пот лил с него в три ручья, и это опять-таки сердило профессора, но что-либо предпринимать по этому поводу было поздно. «Уж как-нибудь простят инвалида», — решил Звягинцев. И был, естественно, прав.
Дома всё было как прежде. Несуетно и сердечно. Скудин-старший был немногословен и радушен, Дарья Дмитриевна хлебосольна и приветлива, бабка Григорьевна полна таинственности и лёгкого яда.
— Сын! А поседел-то…
— Здравствуй, батя.
— С прибытием, Лев Поликарпович.
— Мое почтение, Дарья Дмитриевна. Очень рад…
— По здорову ли, Лев Поликарпович, два годка, как не виделись.
— Вечер добрый, Степан Васильевич. Не молодеем…
— Как здоровье, бабуля? Дай обниму… Лёгонькая ты стала…
— А на небо готовлюсь, Ванечка. Уже скоро мне. Кроме своих, семейных, за стол по обыкновению сел и саам Степан Данилов, так ведь он, считай, кровный брат паче родного. Выпили, закусили. Кудеяр распаковал притащенный с собой рюкзак, раздал подарки. Мужчинам — мужское: патроны, батарейки, табак. Женщинам пуховые платки, тонкой работы, настоящие оренбургские — через обручальное кольцо можно протащить. Выпили по новой, опять закусили, а разговор всё не клеился, невесело было за столом, тоскливо. Один раз всего и побывала в этом доме Марина, а без неё… Скудин-старший, стараясь не показывать вида, подливал в стаканы, шутил, а сам посматривал на Звягинцева, и глаза становились всё пасмурнее — ишь ведь как, два года прошло, а что сделалось с человеком. Поседел как лунь, взгляд неживой. Да и Валька… Угрюмый стал, опасный, словно медведь-шатун. Ох, горе-то. Ничто в жизни не держит.
— Вот попробуй. Свежак! — Отец придвинул сыну малосольную сёмгу, цокнул языком. — Полковника-то получил?
— Какое там, — Скудин-младший равнодушно глянул на нежно-розовую драгоценную рыбу, из вежливости отрезал кусочек. — Хорошо ещё, что майором не сделали… А впрочем, какая разница. В бане и на том свете на погоны не смотрят.
Да, невесело было за столом, словно на поминках.
— А ты чего ищешь-то здесь, академик? — обратился к Звягинцеву Данилов. — Что забыл, однако?
Спросил больше для примирения, чтобы городской человек не держал на него сердца за утренний инцидент.
— Геопатогенные зоны ищу, — как бы проснувшись, поднял на него глаза Звягинцев и, не заметив никакого выражения на лице саама, зачем-то очертил пальцем круг на столе. — Места с аномальными параметрами… ну, такие, где всё по-другому. И время, и пространство, и связь причины со следствием…
— А, вход в нижний мир, — Данилов понимающе кивнул, сунув в рот ломтик медвежатины, стал жевать. — Зря стараешься, не найдёшь. Надо видеть, однако, камлать[94] надо уметь. Только очень праведный человек может по своей воле ходить в другой мир. Знаешь, у нас есть сказка про двух охотников, попавших в пургу. Коротко тебе расскажу… Один был очень хороший человек. Он обогнул скалу и сразу оказался в ином мире, где уже нет метели, а на безоблачном небе светит тёплое солнце. Здесь стоят саамские вежи, и в них живут духи умерших предков. Пока хороший охотник беседует с ними, его злой и завистливый спутник замерзает в пурге, так как не видит пути в нижний мир. Только праведному человеку даётся внутреннее.. зрение, всё дело в душе. Знаешь, — Данилов отложил вилку, налил себе и выпил одним глотком, — мне отец рассказывал, когда я ещё мальчишкой был. Если деду нужно было попасть в нижний мир, он шёл к своему камню и приносил ему жертву. Табак, или голову рыбы, или украшение из сукна… Он разговаривал с сейдом[95], и тот открывал
