в пустыне горной скалам и каменьям.
Немотствовали камни, - но привлек
ее вниманье злобный хохоток,
шуршавший за спиной, не затихая:
здесь община, тупая и глухая,
над ней глумилась гнусно меж собой.
Свершая предрешенное судьбой,
Кристина медленно вобрать сумела
конечности веснушчатые в тело
свое, подобна ставши до конца
как бы цыпленку в скорлупе яйца,
окуклилась, повисла в мертвой точке:
зародыш в изначальной оболочке.
И прорекла: 'Не прячьте же зениц,
внемлите'. И десятки странных лиц,
овально-напряженных, скально-грубых,
то одноглазых, то заячьегубых,
на черепашьих лапках поползли
внять о начале мира и земли.
РОЩА ПАПАЙИ
Средь зарослей папайи, при луне,
смежа глаза в подобном смерти сне,
воздевши руки, замерла Кристина...
К утру ее стопы всосала глина:
земля была достаточно сыра,
чтоб напитать их, - ибо два бедра
и стан ее в немыслимые сроки
срослись и обратились в ствол высокий,
напоенные влагой корневой,
нагие руки обросли листвой,
и в два плода преобразились пясти.
Они зашелестели: 'Мы во власти
одной: самцы и самки, все в миру
вовлечены в единую игру,
никто Зеленым Ветром не унижен,
ни танца не лишен, ни обездвижен...'
Но, приготовясь древом быть навек,
вдруг видит: к ней подходит дровосек,
под топором за веной рвется вена,
и - женщина рождается мгновенно...
Ей мнится ложью цепь метаморфоз,
но голубь возлетел с ее волос.
АРБУЗ
Видение сменилось, - в должный срок
ей переполнил тело рдяный сок;
от солнца - жар, от родника - прохлада,
сок забродил, как сусло винограда,
разбухло тело, в нем на нет сошла
и тонкость рук, и белизна чела,
и, облекаясь шаровидной формой,
печалилась она: 'За что позор мой?
В великий голод высеяно зло,
а зла зерно, когда оно взошло,
на пользу служит не одной ли злобе?'
Растут ряды семян в ее утробе:
черно, бело, коричнево зерно
Кристине знать до срока не дано.
И вот, предавшись времени теченью,
она себя готовит к рассеченью,
и в летний день, на блюде возлежа,
покорствует сверканию ножа...
Пунцовый сок с ножа течет на ложе;
и белый, и цветной, и чернокожий
стоят, вкушая за ломтем ломоть
подобную вину и хлебу плоть.
ТРАУРНЫЙ МАРШ
Сквозь витражи, расталкивая мглу,
на девушку на каменном полу
свет солнца красноватый скудно пролит;
она рыдает, и дрожит, и молит:
'О плоть моя, причина маяты,
доколе мне темницей будешь ты?
И ты, душа, томящаяся в теле,
зачем ты столько медлила доселе,
не вырвалась доселе из груди?
Освободи меня, освободи!
Уволь меня от сей юдольной муки!'
Она свои веснушчатые руки
разглядывает, слезы притая,
вдруг улыбается: 'О плоть моя,
раба моя, страдалица немая!'
Свои целует пальцы, принимая
их как подарок: 'Слышу высший глас:
сойдет Жених к невесте в должный час,
к папайе, к камню... Встреть Его нарядом
наибелейшим... Он грядет, он рядом!'
Она плетется к хорам... Час настал:
гремит органа траурный металл.
ЦВЕТОК ИЗ ХАОСА
I. ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
У Берега Смерти выходят на след
ищейки, в ракушечник тычась носом,
в каждый обломок, в каждый скелет;
обставить собак - ни ногам, ни колесам
ни малейшей надежды нет.
За колючками проволоки окрест
в прибрежной почве лежат алмазы,
искры нерукотворных звезд.
На белых досках - аршинные фразы:
'Запретная зона!', 'В объезд!'
Змеи гнездятся в скальном расколе;
здесь гибель, здесь мир погрузил лицо
в сковородку для выжарки соли;
деревня и карликовое деревцо
существованье влачат в юдоли.
На каждой тысяче шагов,
где колючки проволок тянутся к вышкам,
скрип охранничьих сапогов,
даже света звезд хватает с излишком
