Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
Помню, как глубокой, глухой осенью 1980 года Раису Давыдовну Орлову и Льва Зиновьевича Копелева провожали за рубеж - для чтения лекций в западногерманских университетах, по самому что ни на есть официальному приглашению, с самыми что ни на есть официальными гарантиями.
И провожающие, и отъезжающие, помню, внешне бодрились - что разлука, мол, ненадолго.
И провожающие, и отъезжающие знали, втайне были уверены - что навсегда.
Долгие семь лет так и прожиты были с этим убеждением - навсегда. Р. Д. Орлову и Л. 3. Копелева ровно через два месяца лишили советского гражданства. Их литературные произведения, переводы, научные труды изъяли из наших библиотек. Их имена если и всплывали изредка в казенной советской печати, то исключительно на предмет поношений, грубой, развязной клеветы. Их голос если и доходил до соотечественников, то лишь по каналам 'тамиздата', на 'подрывной', 'вражеской' радиоволне.
Державе они больше не были нужны. Ни Лев Копелев - в прошлом боевой офицер, ветеран Великой Отечественной войны, затем узник ГУЛАГа и наконец писатель, критик, ученый-германист, автор книг о Г. Манне, Я. Гашеке, гётевском 'Фаусте', Л. Франке, Б. Брехте. Ни Раиса Орлова - сначала сотрудница ВОКСа и журнала 'Иностранная литература', а позднее тоже писательница, одна из авторитетнейших исследовательниц классической и современной американской литературы.
С точки зрения власти, введшей войска в Афганистан, чередовавшей 'решающие' годы пятилеток с 'определяющими', осыпавшей своих 'подручных' любимцев звездопадом наград, привилегий, почестей, и Орлова и Копелев оказались лишними людьми.
Или, как тогда изящно выражались, - бывшими.
Вместе с Александром Солженицыным - товарищем Копелева по гулаговской 'шарашке' (им и гражданство СССР вернули одним президентским указом, 15 августа 1990).
В одном ряду с изгнанниками и беженцами: Андреем Синявским и Мстиславом Ростроповичем, Виктором Некрасовым и Андреем Тарковским, Василием Аксеновым и Кириллом Кондрашиным, Георгием Владимовым и Юрием Любимовым, Иосифом Бродским и Михаилом Шемякиным, Петром Григоренко и Михаилом Барышниковым, Наумом Коржавиным и Владимиром Буковским, Эрнстом Неизвестным и Сашей Соколовым...
В одном проскрипционном списке с оставшимися на родине, но тоже официально числившимися как бы в нетях: Андреем Сахаровым и Лидией Чуковской, Евгенией Гинзбург и Анатолием Марченко, Александром Менем и Борисом Чичибабиным, Варламом Шаламовым и Юлием Даниэлем, Надеждой Мандельштам и Владимиром Корниловым, Фридой Вигдоровой и Феликсом Световым, десятками, сотнями, наверное, даже тысячами 'правозащитников', 'подписантов', 'узников совести', и 'невольников чести'...
Вопрос: 'За что? За что травили и гнали всех этих людей нравственный, интеллектуальный цвет нации, общества?' - явно риторичен. Власть защищалась, самое себя защищала - и делала это столь же бездарно, как всё, что она делала.
С каждым новым годом, с каждой новой репрессивной мерой и новой 'умственной накачкой' из Кремля резко понижался уровень духовной жизни в стране.
И тем не менее...
С каждым новым годом, с каждым новым актом мужественного - прямого ли, не прямого ли - сопротивления лжи и беззаконию в обществе укреплялась святая, может быть, даже наивная вера в честь и достоинство отечественной интеллигенции, в ее неохватные, неискоренимые возможности и перспективы.
Вытаптывали действительно неутомимо, с тупым, нерассуждающим усердием.
Но с другой стороны: было ведь что и вытаптывать! Значит, и сеяли щедро, неутомимо. Значит, минувшие десятилетия российской жизни войдут в историю не только как позорные, но и как героические.
В этом смысле поразительно, на мой взгляд, не то, что на родине не были вовремя напечатаны 'Реквием', 'Доктор Живаго', 'По праву памяти', 'Факультет ненужных вещей', 'Жизнь и судьба', 'Архипелаг ГУЛАГ', а то, что эти великие книги все-таки писались - без всякой надежды на публикацию, а порою и на услышанность.
Поразительно не то, что культуру истребляли, а то, что она все-таки выжила - в комплектах 'старого' 'Нового мира' и в тоненьких тетрадках 'Хроники текущих событий', в постановках 'Современника' и Таганки, в лучших произведениях нашей 'деревенской', 'военной', 'городской' и 'эмигрантской' литературы, в 'авторской песне' и на 'бульдозерных' выставках, в интеллектуальном мужестве Лихачева и Аверинцева, в нравственном примере академика Сахарова и директора совхоза Худенко, юного поэта Вадима Делоне и молодого военного моряка Валерия Саблина...
Поразительно не то, что гноили в психушках, загоняли на лесоповал, с улюлюканьем выпроваживали за кордон, а то, что от года к году появлялись люди, добровольно выбиравшие этот жребий, эту трагическую участь одинокого, первого сеятеля.
Поразительно, наконец, не то, что такие появлялись, а то, что их голос все-таки не был гласом вопиявших в пустыне, как казалось порою; и готовность миллионов соотечественников - уже в новых исторических условиях - к восприятию стоивших еще совсем недавно 70-й статьи идей демократии, гласности, разномыслия, правового государства и открытого общества свидетельствует: семена падали на не вовсе бесплодную, не вовсе каменистую почву.
Обо всем этом и в первую очередь о тех, кто 'вышел рано, до звезды', еще будут написаны книги.
Частью они уже написаны, и возвращающийся на родину 'опыт двойной автобиографии' Раисы Орловой и Льва Копелева должен быть прочтен, освоен и понят в контексте таких произведений, как 'Бодался теленок с дубом' Александра Солженицына, 'Спокойной ночи' Андрея Синявского, 'Мои показания', 'От Тарусы до Чуны', 'Живи как все' Анатолия Марченко, мемуары Андрея Сахарова, Галины Вишневской, Дины Каминской, Вадима Делоне, Елены Боннэр, Ирины Ратушинской, Владимира Осипова и так далее, и так далее.
Каждая из этих книг - исторический памятник.
Каждая из них - живой сгусток боли, отчаяния и надежды, терпеливой веры и - прежде всего - той 'странной любви' к отчизне, что создала русскую литературу и русскую мысль, что десятилетиями и, может быть, даже столетиями вела на крестные муки самых лучших, самых чистых наших соотечественников.
Чем выделяется в этой 'библиотеке печали и гнева' книга 'Мы жили в Москве'?
Тем, мне кажется, что Орловой и Копелеву удалось соединить достоинства страстной исповеди с достоинствами бесстрастного, абсолютно достоверного летописного документа и, даже из самых благих побуждений не искажая реальные масштабы и исторические пропорции, нарисовать едва ли не самую в нашей литературе детальную картину того, как и чем жила российская интеллигенция в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы XX века.
И той духовной, душевной скромностью, я бы даже сказал, застенчивостью, какая проявлена авторами в рассказе о самих себе на фоне времени.
И не в том даже дело, что личный - само собою неповторимый, на иные не похожий - опыт и путь подан Орловой и Копелевым как опыт и путь типичный, роднящий многих, хотя и этот принципиальный, осознанный отказ от самовыпячивания, от, выражусь осторожнее, 'повествовательного эгоцентризма' заслуживает особой отметки.
И все-таки гораздо труднее, сколько я понимаю, было взглянуть на историю освободительного, 'диссидентского' движения последних десятилетий не как на поединок героев-одиночек с тиранией, а как на составную часть пусть очень важную, пусть наиболее драматическою, но тем не менее только часть общекультурного, общеинтеллигентского, а в пределе и общенародного противостояния неправой власти, неправой идеологии, неправой морали. Нравственная позиция авторов лишена какого бы то ни было высокомерного ригоризма и, восхищаясь мужеством профессиональных тираноборцев, Орлова и Копелев с неизменным пониманием, с неизменной благодарностью говорят и о тех, кто не вышел на площадь, не бросил прямого вызова властям, не подвергался в силу этого репрессиям, а служил делу свободы и делу культуры только стихами и переводами, только научными исследованиями и редакторскими усилиями или пусть даже только словом поддержки, только неучастием в предписывавшейся сверху фальши и лжи.
Цена геройства и цена неучастия в подлости, что говорить, различны, но вектор движения тут общий, и
