принципам марксистско-ленинской национальной политики, традициям и воле латышского народа.
Это было задумано как совместное прошение латышских и московских интеллигентов. Его подписали больше тридцати человек. Нам пришлось настойчиво уговаривать И. Эренбурга, его подпись была тем более необходима, что он был депутатом Верховного Совета от латвийского города Даугавпилс. Он сперва не соглашался: 'Не знаю мотивов запрещения... возможно, этот праздник используют латышские националисты. Ведь там еще очень сильны антисоветские, антисемитские, антирусские настроения'. К тому же он был недоволен, что среди подписавших много неизвестных имен. Но в конце концов он все же подписал, смягчив некоторые обороты.
Письмо было передано в приемную Кремля. Ответа никто не получил. А в 'Известиях' появился фельетон, в котором высмеивались некие почтенные, но наивные ученые и литераторы, подписывающие письма, защищая неприкосновенность отсталых, мракобесных обычаев. Эвальда Сокола исключили из партии и выгнали с работы. Его восстановили незадолго до его смерти в 1965 году.
Запрет Лиго был фактически отменен тогда же. И редактор журнала 'Дружба народов' срочно заказал мне статью о латышском народном празднике. Я написал ее вместе с нашей рижской приятельницей Дзидрой Калнынь (№ 27. 1965).
Это мы восприняли как успех всех прошлых усилий, как ответ на первое коллективное письмо, задержавшийся на пять лет.
Значит, все же можно, хоть и не сразу, добиться справедливости, можно воздействовать на власти словом...
Р. Мы начали защищать Лиго совершенно случайно. Только потому, что мы в то время оказались в Латвии. Но продолжали уже по внутренней необходимости, смысл которой с течением лет осознавался все глубже. Мы хотели улучшать жизнь в нашей стране. Латвию мы тогда воспринимали как неотделимую часть. И мы были убеждены, что никакие улучшения, никакие усовершенствования, никакие исправления несправедливостей невозможны без вмешательства государства, потому и все последующие письма и петиции обращали к Верховному Совету, к Центральному Комитету.
Мы тогда не отделяли себя от державы. А между тем наша коллективная самодеятельность уже сама по себе противоречила скрытым, но самым важным основам советского строя.
Собирая подписи против запрещения Лиго в 1961 году или ходатайствуя за отмену приговора Иосифу Бродскому в 1964-1965 гг., мы не подозревали, что вступаем на новый путь.
В октябре 1961 года состоялся XXII съезд КПСС. Хрущев, Микоян, Шелепин и другие говорили уже не об ошибках, а о преступлениях Сталина, говорили определеннее и резче, чем когда-либо раньше, и все речи были опубликованы в газетах.
Съезд принял решение: удалить гроб Сталина из мавзолея и воздвигнуть памятник жертвам сталинского террора. После съезда по всей стране разрушали монументы Сталину. Город Сталинград переименовали в Волгоград, переименовали и другие города, поселки, улицы, заводы, школы, названные его именем...
Гроб из мавзолея вынесли. Но памятника жертвам так и не поставили.
* * *
Л. В ноябре 1962 года в нашу литературу и в общественную жизнь пришел Иван Денисович.
С Александром Солженицыным я познакомился в декабре 1947 года. Мы оба были заключенными Марфинской спецтюрьмы, жили и работали вместе до июня 1950 года.
Эта тюрьма описана им в романе 'В круге первом'. О событиях тех лет я рассказал в третьей книге моих воспоминаний 'Утоли моя печали...'.
Вернувшись в Москву, я разыскал его адрес, - он был еще в ссылке в Казахстане. Мы переписывались. А летом 1956 года мы снова увиделись в Москве.
Из дневников Л.
24 июня... Мы с Митей на вокзале встречаем С. Он похудел. Бледный, нездоровый загар. Но те же пронзительные синие глаза. Еще растерян, не знает - что, куда? Тот же торопливый говор.
25 июня... С. приехал к нам на дачу. Сумка рукописей. Вдвоем в лесу. Он по-детски радуется березам: 'Там ведь степь, только голая степь. А это русский лес'.
Читает стихи - тоска заключенного о далекой любимой. Искренние, трогательные, но все же книжные; надсоновские и апухтинские интонации. Потом читает очень интересные пьесы. 'Пир победителей' - мы в Восточной Пруссии, январь 1945 года. Пьеса в стихах. Шиллеризация? Здорово придумано: в старом прусском замке наши кладут зеркало вместо стола. Стихи складные, но коллизия надуманная. Идеализирует власовца: трагический герой.
Для С. сейчас главное - пьесы. 'Я стал слышать, как они говорят... Понимаешь? Они говорят, а я только записываю. Я их вижу и слышу'. Вот это настоящее.
'Республика труда' *. Лагерный быт натуралистически точен. Отлично разработаны детали постановки. Он и драматург и режиссер. Лирический герой - 'Рокоссовский!' - удачный автопортрет, правда, романтизированный, сентиментализированный. Омерзителен бухгалтер-еврей. Никаких замечаний он не принимает: 'Это с натуры, он точь-в-точь такой был'.
Третья пьеса 'Декабристы' - дискуссии в тюремной камере. Майор Яков Зак с моей биографией. И разглагольствует вроде как я на шарашке, только высокопарнее и глупее. Я всего до конца и не услышал, заснул где-то после половины. Он обиделся. Потом не стал дочитывать.
В 1956-1957 гг. он был учителем в поселке Торфопродукт. Мы переписывались. Я ходил в приемную Верховного суда узнавать, когда, наконец, оформят его реабилитацию. Изредка он приезжал.
* 'Олень и шалашовка'.
Из дневников Л.
1957 г. Письмо от С. Его Наташа вернулась к нему. Как говорит мама: 'Снова дома, все забыто'. Может, к лучшему? Он попросил сжечь все его письма из Кок-Терека и Торфопродукта. Сжег.
17 января. 58 г. Вернулся из Рязани. Поездка с бригадой Госэстрады. 'Коварство и любовь', 'Разбойники'. Мое вступительное слово. На вокзале встречал С. Все еще худой и словно бледнее. Долгополое пальто, как шинель. Решили: буду ночевать у него, читать.
Вечером клуб на окраине. Большой, нескладный, холодный. Огромная толпа. Никому нет дела до Шиллера, еще меньше - до меня. Ждут танцев. Чтобы перекричать шум, разговоры, смех, перебранки, вступительное слово ору. Потом Франц Моор прерывает объяснение в любви, выходит на авансцену - орать на зрителей. Смеются, ненадолго утихают. Ночью, утром, днем читал 'Шарашку'.
Митя твердил взахлеб: 'Гениально, лучше Толстого, все точно, как было, и гениальная художественность'. Митя, как всегда, фантастически преувеличивает. О шарашке - добротная, хорошая проза. Но все наши споры опять, как в 'Декабристах', преображены на свой лад. Мой 'протагонист' глупее, равнодушнее, а 'сам'., и 'Митя', и 'синтетические' персонажи - их единомышленники - умнее, благороднее. Страницы про волю, про красивую жизнь сановников - карикатура на Симонова, посредственная, а то и плохая беллетристика, скорее боборыкинская. Когда говорю об этом, Наташа злится больше, чем он. Она играет Шопена. Сноровисто, но холодно-рационалистично.
До этого еще раньше я читал рукопись, именно рукопись, не перепечатанную на машинке, 'Не стоит село без праведника' *.
* Рассказ 'Матренин двор'.
Рукопись была иллюстрирована снимками, которые он делал сам: Матрена, ее шурин, изба и др. Мне показалось хорошим 'физиологическим очерком' в традициях народников, Глеба Успенского...
Пытался доказывать ему, что слишком много нарочитых слов и словечек, взятых не из настоящей народной жизни, а из Даля, из книжек о фольклоре.
Он отругивался.
Мы в то время резко спорили о книгах. Ему не нравились Хемингуэй, Паустовский, он не стал читать 'Доктора Живаго'. Проглядев несколько страниц: 'Отвратительный язык, все придумано'. А Бабеля даже открывать не захотел: 'Достаточно тех цитат, что я прочитал в рецензии. Это не русский язык, а одесский жаргон'.
Однако так же, как некогда на шарашке, и самые горячие перебранки, и непримиримые разногласия из- за книг не нарушали добрых личных отношений.
Из дневников Р.
Май 61 г. С. принес рукопись. На плохой бумаге, через один интервал, почти без полей. Заголовок 'Щ- 854' (арестантский номер).
Сперва не хотел никому, кроме Л., показывать. Разрешил мне. Первую страницу преодолевала, а дальше и не знаю, что было вокруг, не подняла головы, пока не кончила. Ни минуты сомнения: такой барак, такая миска, такой лагерь. Я этого не испытала, не знала об этом, не хотела знать. Потому - острое чувство вины.
