и турецкие шпионы, реакционеры.
Изобретателем парового котла было приказано считать не Уатта, а сибирского мастера Ползунова, изобретателем вольтовой дуги - учителя Петрова; в учебниках полагалось писать только 'дуга Петрова'; электрическую лампочку изобрел Яблочков, а не Эдисон, и первый аэроплан построил инженер Можайский на двадцать лет раньше братьев Райт. Изобретателем радио был объявлен Попов, а Маркони заподозрен в плагиате...
В газетах рябили заголовки: 'Россия - родина радио... родина авиации... родина электричества...' Тогда переиначили старый анекдот о разноплеменных школьниках, пишущих сочинение на тему 'Слоны'. Англичане: 'Промышленное использование слонов', француз - 'Сексуальная жизнь слонов', немец - 'Слоны - предшественники танков', советский школьник - 'Россия родина слонов'...
Но вовсе не анекдотами были разнообразные 'патриотические' переименования: французская булка: стала 'городской', английская соль 'горькой', турецкие хлебцы - 'московскими'; вместо 'лозунга' стали писать 'призыв'; город Петергоф переименовали в Петродворец, Шлиссельбург - в Петрокрепость.
С 1949 года понятия 'антипатриот' или 'безродный космополит' уже приближались к понятию 'враг народа' и становились не только бранными, но и уголовно обвинительными. И к тому же во многих случаях звучали открыто антисемитски.
Все шовинистические новшества, и возрожденные старые великодержавные легенды, и черносотенные юдофобские инстинкты были необходимыми скрепами железного занавеса.
В 1948 году по приказу Сталина был тайно убит Соломон Михоэлс, великий актер, режиссер и создатель московского Еврейского театра, председатель Еврейского антифашистского комитета в СССР. Вскоре был закрыт театр, арестованы почти все члены комитета как 'американские шпионы'.
В январе 1953 года было объявлено о заговоре кремлевских врачей и почти открыто нагнеталась атмосфера погрома.
Железный занавес вокруг всего 'социалистического лагеря' должен был стать подобием Великой Китайской стены. Для этого проводились процессы старых коммунистов, объявленных вражескими агентами в Польше, Венгрии, Чехословакии, Болгарии.
* * *
Седьмого декабря пятьдесят четвертого года я вышел за ворота тюрьмы и вернулся в Москву, в тот же дом, из которого в августе 1941 года уходил на фронт. И надеялся, что вернусь к прежней довоенной работе, буду преподавать историю зарубежной литературы, буду писать.
Некоторые замыслы возникли еще до войны, другие - позже - на фронте, в тюрьме. Я хотел писать о Фаусте, о Дон-Кихоте и о Швейке - о трех литературных образах, ставших общечеловеческими символами. Хотел писать о Гёте, поэте-мыслителе, немце и космополите, о литературе, которая объединяет разные народы, связывает между собой, не стирая различий, но, напротив, благоприятствуя развитию национального своеобразия, о том, как немецкие писатели представляли себе Россию и русских.
На шарашке я записал некоторые размышления, озаглавил 'От рода к человечеству' (двадцать лет спустя кое-что из этих записей было опубликовано, но уже за рубежом).
Р. Второй съезд писателей в декабре пятьдесят четвертого года принял постановление: издавать журнал 'Иностранная литература'. В марте пятьдесят пятого года я стала сотрудницей этого журнала, сперва заведовала отделом критики, потом отделом информации.
Главным редактором был назначен А. Чаковский. Он тогда хотел казаться либеральным и согласился с предложениями сотрудников открыть журнал Хемингуэем. Повесть 'Старик и море' к тому времени была переведена. Редколлегия постановила: публиковать в первом номере. Но после очередного приема в Министерстве иностранных дел Чаковский созвал срочное заседание редакции: 'Вячеслав Михайлович Молотов сказал мне о 'Старике и море': 'Говорят, что это глупая повесть. Кто-то все время ловит и ловит какую-то рыбу'. Надеюсь, вам понятно, что мы этого печатать не будем. И я настаиваю, чтобы все разговоры о Хемингуэе прекратились'.
Одним из членов редколлегии был Илья Эренбург. Он встретил Молотова летом и спросил, почему тот запретил Чаковскому публиковать хорошую повесть Хемингуэя. 'Я никому ничего не запрещал. Я этой повести не читал. Вы должны решать сами'.
Эренбург немедленно сообщил об этом разговоре.
И в сентябре 1955 года, в третьем номере 'Иностранной литературы', впервые после шестнадцатилетнего перерыва Хемингуэй был опубликован по-русски. Вслед за этим была напечатана статья Ивана Кашкина 'Перечитывая Хемингуэя'. Кашкин еще в 30-е годы переводил его, исследовал его творчество. Редакция настаивала, чтобы он не только хвалил любимого автора, но непременно указал бы на недостатки, - чего писатель 'не понял', чего 'не отразил'.
Александр Аникст принес в 56-м году эссе 'Как стать Бернардом Шоу'. В остроумной критической статье о пьесе Шоу 'Святая Иоанна' он писал о судебном процессе, который вели тупые фанатики и жестокие циники, и о посмертной реабилитации Жанны д'Арк. Чаковский и некоторые члены редколлегии усмотрели в этом прямые намеки на сталинских инквизиторов; статью отвергли. Ее напечатал журнал 'Театр'.
В 1950-1960-х годах в 'Иностранной литературе' опубликованы 'Тихий американец' Грина, 'Обезьянка' Мориака, 'Время жить и время умирать' Ремарка, 'Почтительная проститутка' Сартра, романы Лакснесса, Астуриаса, Амаду.
Произведения зарубежных авторов публиковали и другие журналы в Москве, Ленинграде, Киеве, Новосибирске. Книги иностранных современников издавались не только в специальном издательстве 'Иностранная литература' ('Прогресс'), но и в других. Не раз бывало, что 'Новый мир', 'Москва' и др. опережали журнал 'Иностранная литература' или исправляли его упущения. Так, например, наша редколлегия отвергла 'Маленького принца' Сент-Экзюпери, 'Дневник' Анны Франк и др. 'Новый мир' первым опубликовал рассказы и романы Бёлля.
В 1957 году обсуждали роман Кеппена 'Смерть в Риме'. Только один заместитель редактора возражал против публикации, но он написал об этом в ЦК. После этого было созвано чрезвычайное заседание редколлегии вместе с отделом культуры ЦК КПСС.
Заведующий отделом Поликарпов - в 1958 году он был одним из зачинщиков травли Пастернака - говорил:
'Мы, конечно, должны знакомить наших читателей с буржуазной литературой. В ней содержится и кое- что приемлемое для нас. Надо подходить не догматически. Но в этом романе Кеппена больше вредного, чем полезного. Сперва мне казалось, что можно кое-что исправить путем свободного перевода. Но вся вторая часть исключает такую возможность. Тут идет сплошная порнография, патологическое буйство плоти, собачья свадьба. А ведь ваш журнал читают и люди переходного возраста. Они уже с прошлогоднего международного фестиваля начали получать такую гадость. Они и так иронически относятся к учителям. Уже некоторые книги Ремарка вызывали протесты наших читателей. Такие книги открывают шлюзы для чуждых влияний. Издавая их, мы неверно ориентируем наших писателей. Кеппен, конечно, буржуазный либерал. Пишет он правдиво, такова буржуазная действительность. Но в жизни пролетариата чувственность не занимает такого места. И если мы напечатаем этот роман, мы сделаем уступку буржуазным идеям. К тому же Кеппен сильно преувеличивает еврейский вопрос. Ведь гитлеровцы уничтожали не только евреев. Зачем создавать у нашего читателя превратное мнение, да еще показывая такие мерзости?'
Чаковский, разумеется, немедленно согласился с Поликарповым. Но все мы, кто не соглашался, продолжали при каждой возможности напоминать о романе Кеппена в обзорных статьях, выступая на собраниях, в издательствах и др. В ноябре 1965 года я вынула из почтового ящика 'Правду' с некрологом Поликарпову и очередной номер 'Иностранной литературы' с романом Кеппена.
Л. Неожиданным для всех оказался чрезвычайный успех Ремарка. Началом 'ремарковской волны' стали романы 'Три товарища', 1958 (я участвовал в переводе и написал предисловие), и 'Триумфальная арка'. Переиздали и 'На западном фронте без перемен'. Книги Ремарка стали спешно переводить, издавать и областные, республиканские издательства. Сотни тысяч экземпляров расходились за несколько дней или даже часов. Кто не успевал купить, записывался в очереди в библиотеки и ждал иногда месяцами.
Растерянные литературные чиновники говорили уже о ремарковском наводнении, потопе, массовом психозе. В газетах и журналах о Ремарке писали восторженно или возмущенно, но не равнодушно. Одни его превозносили, другие ругали и' все пытались как-то объяснить тайну внезапного успеха. В библиотеках, клубах, институтах, школах устраивались читательские конференции, посвященные Ремарку. Мы оба вместе и порознь участвовали более чем в сотне таких конференций не только в Москве - во многих городах. Но и
