после любой нашей лекции о зарубежной литературе в любой аудитории нас неизменно спрашивали о Ремарке.
На читательской конференции в маленькой библиотеке в Замоскворечье молодой человек говорил:
'Мне очень нужен Ремарк... У нас был Сталин, все в него верили, и я верил в него, как в бога. Даже не мог себе представить, что он в туалет ходит. А потом оказалось, что он сделал столько ужасного, убил стольких людей. После этого берешь сегодня 'Правду' и ничего не получаешь ни для ума, ни для сердца. Наша молодежь больше не верит в комсомол, многие и в партию не верят. Потому Ремарк и влияет. Его герои тоже испытывали большие разочарования. И он это прекрасно показывает'.
На конференции в другой районной библиотеке молодой научный работник рассказывал:
''Триумфальная арка' произвела на меня потрясающее впечатление. Когда закрыл книгу, стало больно за нашу литературу: почему наши так не могут? А Ремарка читают ведь разные люди, и снобы, и простые рабочие парни; чем же он всех захватывает? А тем, что в его книгах мы находим такое, чего даже в лучших наших книгах нет. Настоящие мысли людей, настоящие движения человеческой души. Он заставляет подумать: для чего человек живет? как любит, как ненавидит? Важно еще и то, что наши критики стыдливо обходят проблемы пола...'
В 1960 году комиссия ЦК, обследовавшая филологический факультет МГУ, спрашивала студентов: 'Кто ваш любимый писатель?' Чаще всего называли Пастернака и Ремарка.
'Ремарковский потоп' постепенно начал спадать. В 70-е годы мы не припомним ни одной читательской конференции о нем, а после наших лекций нас уже спрашивали прежде всего о Бёлле, Сэлинджере, Маркесе.
С 55-го года звучали в Москве и Ленинграде песни Ива Монтана. Сперва были пластинки, а в 56-м году он пел на трибуне стадиона в Лужниках и в клубе Союза писателей. К нам стали приезжать зарубежные театры. Мы смотрели классические спектакли 'Комеди Франсез', нью-йоркскую постановку 'Порги и Бесс', 'Гамлет' и 'Макбет' в постановке Питера Брука. В 1955 году в Москву привезли 'Мадонну' Рафаэля и другие картины из Дрезденской галереи. В 1957 году во время Международного фестиваля молодежи впервые были выставлены и произведения абстрактной живописи - полотна польских, чешских, французских художников. Позже на французской, американской национальных выставках были такие картины и скульптуры современных художников, о которых раньше можно было прочитать только как о примерах упадка, разложения буржуазной культуры. В московском Музее изящных искусств и на верхнем этаже Эрмитажа открыли отделы нового западного искусства. Картины Пикассо, Гогена, Сезанна, Матисса, Ван Гога достали из запасников.
Поликарпов и его чиновники боялись 'открывать шлюзы' вредным западным влияниям, а мы хотели, чтобы щели в железном занавесе стали прорывами, чтобы хлынули потоки новых слов, новых красок, новых звуков и с ними новых мыслей и чувств, представлений о жизни. Для этого мы работали. И мы надеялись, что эти потоки размоют и смоют все внешние и внутренние преграды, задерживающие развитие нашей литературы, нашего искусства, очистят почву для расцвета всей духовной жизни.
Мы оба были литераторами-зарубежниками. И поэтому мы могли почти беспрепятственно читать иностранные издания - книги, журналы, газеты; мы сравнительно легко доставали билеты на выставки, на гастрольные спектакли. Но когда в 1955 году в Москву приехал Бертольт Брехт получать Ленинскую премию, у меня - тогда еще не реабилитированного - мысли не было, что можно с ним познакомиться, поговорить, хотя я тогда уже переводил 'Галилея'. Возможность общения с иностранцем, даже гражданином ГДР, была еще невообразима и для меня, и для всех окружающих.
Но уже год спустя, и все еще до реабилитации, я пришел в гостиницу к Леонгарду Франку, о котором писал статью для 'Иностранной литературы'. Это был первый иностранец, которого я встретил после тюрьмы. Мне нравились его книги, и старые - 'Разбойники', 'Оксенфуртский квартет', и новые - 'Ученики Иисуса' и 'Слева, где сердце'. И сам он сразу же понравился: безыскусно моложавый, порывистый, исполненный веселой доброты, которая так привлекает в его книгах. Он говорил больше, чем спрашивал: 'Я был экспрессионистом и останусь им навсегда. Я - последний немецкий экспрессионист... Я знал, что у вас тут много дурного творилось, ваш Сталин был опасный и жестокий диктатор. Когда они с Гитлером сговорились, мне было очень страшно, у нас многие в отчаяние пришли. Но ведь все это осталось в прошлом. И вы молодая страна, сильная, полная надежд, и я верю в ваше будущее. Вам не страшен ветер, дующий в лицо. А у нас еще очень живучи нацистские настроения, особенно в моем родном городе Вюрцбурге *. Нам еще нужно чистить души и мозги'.
* 15 лет спустя, в Вюрцбурге, на сессии Академии языка и литературы, министр культуры Баварии г-н Майер в приветственной речи говорил о немецких писателях, когда-либо побывавших в Вюрцбурге или поминавших этот город, начиная от Вальтера фон дер Фогельвейде до Томаса Манна, но не назвал Франка. Я спросил его, почему он в столь блестящей, исполненной литературно-исторических знаний речи забыл о писателе, у которого все произведения связаны непосредственно с Вюрцбургом. И министр, нисколько не смутившись, ответил: 'Конечно, конечно, вы имеете в виду Франка; я посвятил ему целую страницу в речи, но я заметил, что мое выступление затягивается, и я просто не успел...'
Франк - человек из далекого, чужого мира, знакомого только по книгам, газетам, фильмам, - за какие-нибудь полчаса стал мне душевно близок. И эта встреча неожиданно укрепила мои тогдашние надежды, мою остаточную веру в социалистические идеалы. Четыре года спустя я назвал мой первый сборник литературно-критических работ 'Сердце всегда слева' - почти по Франку.
* * *
Р. После 'Старика и моря' стали переиздавать рассказы и романы Хемингуэя. Молодой театр 'Современник' поставил 'Пятую колонну'. В 1959 году вышел двухтомник избранных сочинений. Очереди в книжных магазинах выстраивались с вечера. К этому времени сам Хемингуэй стал героической легендой. Он и для нас был не только любимым писателем, но и человеком, который жил так же, как писал. Сдержанный, чуждый патетики, бесстрашный солдат, охотник, рыболов, матадор, боец испанской республики, соратник французских партизан, он представлялся нам рыцарем без страха и упрека. Его снимки в 60-х годах продавались в магазинах сувениров вместе с портретами Есенина, кинозвезд, космонавтов, футболистов. Снимки бородатого 'папы Хэма' стали необходимой приметой стандартного интеллигентского интерьера.
Однако роман 'По ком звонит колокол', сразу же после издания в США (1940) переведенный на русский язык, оставался запрещенным еще 28 лет. И потому, что коммунисты - ветераны гражданской войны в Испании опубликовали в 'Дейли Уоркер' письмо, где обвиняли Хемингуэя в искажениях и даже в клевете.
Рукопись романа позже влилась в самиздат.
Летом 1942 года, когда Лев впервые приехал с фронта в Москву, мы оба слушали речь Ильи Эренбурга в ВТО. Он тогда прочитал заключительные страницы - последний внутренний монолог Роберта Джордана. (Часть этого монолога была впервые напечатана по-русски 19 лет спустя в книге Льва 'Сердце всегда слева'.)
В 1959 году Председатель Верховного Совета Микоян, ездивший на Кубу, побывал у Хемингуэя, привез ему в подарок новое двухтомное издание. Хемингуэй обрадовался, но огорчился, что там нет 'Колокола'. И тогда же стало известно, что Фидель Кастро говорил: 'Этот роман мы брали с собой в горы, он был для нас пособием в партизанской борьбе...'
О романе 'По ком звонит колокол' я рассказывала едва ли не в каждой публичной лекции... О необходимости издать его говорила на всех совещаниях, когда обсуждались издательские планы. Неодолимой преградой оставалось сопротивление руководителей испанской компартии. В 1954 году в 'Литгазете' появилось небольшое сообщение о том, что роман - в издательских планах. Осуществить план помешали гневные письма протеста. Среди авторов писем была и Долорес Ибаррури, председатель испанской компартии, и некоторые влиятельные деятели французской компартии. В 1959 году ленинградский журнал 'Нева' объявил, что публикует роман; редакция получила телеграмму с Кубы: 'Очень рад, что вы печатаете роман. Лучшие пожелания, Хемингуэй'.
Но и на этот раз последовал запрет.
В начале 63-го года главный редактор 'Известий' Аджубей (зять Хрущева) пытался напечатать главу в 'Неделе'. Это не удалось и ему. И лишь летом 63-го года - после совещания европейских писателей в Ленинграде - в 'Литгазете' были напечатаны заключительные страницы романа. Тогда же готовилось издание книги. И моя статья 'О революции и любви, о жизни и смерти' (к выходу русского издания 'По ком звонит колокол') была опубликована в январском номере журнала 'Звезда' за 64-й год. И снова Долорес
