числившиеся у нас авторитетами.
Летом 1963 года Европейское Общество писателей созвало в Ленинграде международную конференцию по проблемам современного романа. И там опять Сартр, Саррот, Энценсбергер, Рихтер, Вигорелли говорили о несправедливости и бессмысленности зачисления в декаденты Джойса, Пруста и Кафки. Им, разумеется, пытались 'давать отпор'.
Сартр сказал: 'Здесь я убедился, что те, кто называет Кафку декадентом, вообще не читали ничего им написанного'.
В январе 1964 года в 'Иностранной литературе' были опубликованы рассказы Кафки 'Превращение' и 'В штрафной колонии'.
В том же году в издательстве был выпущен однотомник рассказов и роман 'Процесс'. Пропускное предисловие к нему написал Б. Сучков, который восемь лет назад считал это немыслимым.
Так, сорок лет спустя после смерти Кафки его произведения добрались, наконец, и до Москвы.
* * *
Летом 1956 года в сравнительно большой аудитории обсуждалась статья 'Литература США' для нового издания Советской энциклопедии. Мы оба возражали против некоторых догматических, доктринерских формулировок в этой статье, в частности против того, что Фолкнеру было уделено незаслуженно мало места - неизмеримо меньше, чем Говарду Фасту, тогда еще не вышедшему из компартии, - и оценка Фолкнера была безоговорочно отрицательной 'расист, декадент, реакционер'. Автор статьи, известный американист, решительно отверг наши возражения. Он кричал: 'Ведь вы же сами не осмелитесь при молодых людях пересказать содержание мерзкой книжки 'Святилище'?! (Несколько лет спустя, вспоминая об этом, он сказал: 'Вы тогда были правы'.) В третьем номере 'Иностранной литературы' за 1958 год мы опубликовали большую статью о Фолкнере: 'Мифы и правда американского Юга'. Мы оба, по существу, не знали тогда лучшего способа исследовать литературу, чем тот, который находили в письмах Маркса и Энгельса о Шекспире и Бальзаке, в статьях Ленина о Толстом, в работах Плеханова, Луначарского, Лукача. И у Фолкнера, чью мощь художника мы только начинали ощущать часто вопреки своим вкусам, давно сложившимся, искали мы прежде всего отражение социальной действительности, старались понять, насколько правдиво описывает он тот мир, в котором живет.
Рассмотрев три романа о Сноупсах ('Деревушка', 'Город' и 'Особняк'), мы доказывали, что он прежде всего честный художник, что он изображает, как проникновение капитализма на американский Юг не только разоряет, но и душевно калечит людей, разрушает традиционные патриархальные устои, семейные связи. В противоположность неизменно отрицательным (впрочем, редким) отзывам о Фолкнере, которые появлялись в нашей печати и литературоведческих работах, мы старались показать, что автор - настоящий южанин, потомок плантаторов, верный традициям, но вовсе не расист, а главное, замечательный художник.
И хотя его язык, вся структура повествования необычны, резко отличаются от реалистической прозы всех англоязычных авторов, но его несправедливо считать декадентом, разрушителем литературных традиций.
Эту статью сразу же обругали в 'Литгазете', а Р. Самарин в журнале 'Коммунист' обвинил нас в защите расизма.
В 1961 году в 'Иностранной литературе' был опубликован впервые роман Фолкнера 'Особняк'. Публикации удалось добиться потому, что это была к тому времени последняя книга Фолкнера, но еще и с помощью политической 'тактики' преодоления цензуры. Защитники подчеркивали, что в этом романе с искренней симпатией изображена коммунистка Линда Сноупс, участница Гражданской войны в Испании.
В последующие два десятилетия по-русски появились многие рассказы и речи, статьи Фолкнера и все его романы, кроме 'Святилища'. Он не стал так популярен, как Ремарк или Хемингуэй, не завладевал так благотворно читательскими душами, как Генрих Бёлль, Сэлинджер, Сент-Экзюпери; однако его влияние на литераторов становилось с каждым годом все более глубоким.
Р. И. Берлин вспоминает слова Анны Ахматовой: 'Кафка писал обо мне и для меня'. Эти слова могли повторить многие русские читатели. Я к ним не принадлежала. Моими писателями были Хемингуэй, Сэлинджер, Бёлль, но не Кафка, не Джойс, не Фолкнер. Защищать их от доктринеров, доказывать необходимость их переводов, изданий я начала задолго до того, как стала их настоящей читательницей.
Борис Пастернак говорил в 1959 году журналистке Ольге Карлейль: 'Я восхищаюсь Хемингуэем, но предпочитаю те книги Фолкнера, которые прочитал',
Василий Гроссман писал в 1959 году своему другу Семену Липкину:
'Прочел рассказы Фолкнера... Сильный, талантливый писатель, манерный несколько, но манера служит серьезному делу, человек думает всерьез о жизни, прием существует не ради приема. Отлично изображает, ярко, лаконично. Талант'.
В 1974 году я обратилась ко многим писателям с вопросом: 'Какое место в вашей жизни имела американская литература?'
Многие из отвечавших писали о Фолкнере.
Лев Аннинский
'Из литературных магнитов нашего времени - с Хемингуэем - внутренняя полемика, а перед Фолкнером - полное преклонение'.
Василий Белов
'Фолкнера считаю гениальным и пока еще никем не превзойденным писателем не только в Америке, но и в мире'.
Фазиль Искандер
'Как и многие мои сверстники... я в свое время увлекался Хемингуэем, отчасти Стейнбеком, Сэлинджером, Апдайком и, наконец, великолепным, могучим Фолкнером, интерес к которому никак не затмевает для меня других писателей'.
Юлий Крелин
'Последние пятнадцать лет недосягаемым для всех во мне остается Фолкнер.
Люблю всего - от начала до конца. Даже когда не понимаю. А не понимаю относительно часто. Все равно радуюсь и читаю снова. Может, пойму. Радуюсь просто оттого, что читаю. Брюхом радуюсь, не головой'.
Владимир Корнилов
'У. Фолкнер. Нравится все больше и больше и, видимо, теперь уже навсегда. Безусловно, самый сильный американский, да и не только, писатель'.
Л. Пантелеев
'Фолкнера считаю крупнейшим художником нашего времени. Знакомство с его йокнапатофской трилогией было ярким событием, праздником. Чту этого мастера, перечитываю, радуюсь появлению каждой новой фолкнеровской публикации...'
Булат Окуджава
'Прошел через увлечение О'Генри, Лондоном, Драйзером, Хемингуэем, Апдайком. Они все очень основательно во мне побушевали, но со временем потускнели, остались Сетон-Томпсон, Фолкнер, Вулф'.
Дата Давлианидзе
'Когда я начал поглощать одну за другой книги Фолкнера, я не мог себе представить, что смогу найти в них какой-нибудь изъян. Как при встрече с Достоевским - окунаешься без оглядки, восторг, один восторг, падаешь ниц перед творцом!
Фолкнеру удалось превратить свои писательские недостатки в технику построения романа. Что касается отвлеченных знаний, то он ничего не знает толком, но пишет как бог о запавших в память ощущениях, на которых держится созданный им мир. (Когда-нибудь будет составлена карта этих ощущений, которая будет дополнять карту Йокнапатофы.) Он бывает скован и неинтересен, как Гэвин Стивенс при встрече с Юлой Уорнер, когда она пытается совратить его. Фолкнер не дал Музе совратить себя. Словно протестантский св. Антоний, он переборол искушение. И несмотря на это, бессмертны страницы из 'Света в августе', 'Осквернителя праха', 'Особняка', названных выше произведений и других, мне еще не знакомых'.
Михаил Рощин
'Открытие Фолкнера по-настоящему потрясло меня. По-моему, это один из величайших писателей на земле!.. Мне кажется, что в судьбе любого писателя открытие Фолкнера должно сыграть свою счастливую и
