От смущения и страха я онемел. Что говорить? Куда девать руки и ноги?.. Очень хотел все запомнить. Смотрел, но заставлял себя отводить взгляд, не таращиться. При этом, кажется, глупо ухмылялся. Бормотал какую-то чушь. Раневская вскоре ушла. И Ахматова внезапно спросила, как бы между прочим:
- Хотите, я почитаю стихи? Но только прошу ничего не записывать.
И стала читать из ' Реквиема'. Я глядел на нее, уже не стесняясь, неотрывно. Должно быть, очень явственным было изумленное восхищение. Она, конечно, все понимала - привыкла. Но любой новый слушатель был ей нужен.
Она читала удивительно спокойным, ровным - трагически спокойным голосом.
Ушла и Надежда Яковлевна. Она продолжала читать.
И если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне...
Глаза у меня были мокрые. Она, вероятно, и это заметила.
Сдавленным голосом я попросил:
- Пожалуйста, можно это еще раз?
В те минуты я думал только: 'Запомнить побольше'.
Она прочла еще раз Эпилог. Музыка стихов рождалась где-то в груди и в глубине гортани. Я уже не слышал шепелявости, не видел ни морщин, ни болезненной грузности. Я видел и слышал царицу, первосвященницу поэзии. Законная государыня - потому так безыскусственно проста, ей не нужно заботиться о самоутверждении. Ее власть неоспорима.
Естественным было бы опуститься на колени. Но у меня достало отваги лишь на несколько беспомощных слов, когда она, помолчав, спросила:
- Вам нравится?
- Если бы вы не написали ничего, кроме этих стихов, вы остались бы самым великим поэтом нашего времени.
Она даже не улыбнулась. А я понял, что ей - поэту и женщине - никакие похвалы, ни поклонение не могут быть избыточны. Десятилетиями ее жестоко обделяли признанием, постыдно хулили и травили.
Я старался запомнить и, едва выйдя за двери, повторял:
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов,
...Затверженные отрывки 'Реквиема' я в тот же день прочитал Рае. И она тоже запомнила.
Потом, нарушив обещание, все, что вспомнилось, записали - каждый своей 'тайнописью'.
Р. Мы с Лидией Корнеевной Чуковской сидели в садике нашего двора на улице Горького. Я стала вспоминать 'Реквием'. Лидия Корнеевна оглянулась по сторонам и сурово прервала:
- Мы - нас, кажется, десять - молчим об этом уже больше двадцати лет.
Мне почудился в ее голосе даже некий гнев 'посвященного' на вторжение чужака в сокровенное святилище. Но через несколько минут она смягчилась и вполголоса прочитала целиком Эпилог.
Потом я несколько раз слышала чтение самой Ахматовой. Однако 'Реквием' и сегодня звучит во мне голосом Лидии Корнеевны.
Она же 20 мая 62-го года привела меня к Ахматовой по делу.
В журнале 'Октябрь' пасквилянт напал на статью литературоведа Эммы Герштейн 'Вокруг гибели Пушкина'. Анна Андреевна дружила с Эммой Герштейн и высоко ценила ее работы. Она пригласила меня как секретаря секции критики Союз писателей должен вступиться за грубо, незаслуженно оскорбленную исследовательницу.
Я внимательно выслушала все, что сказала Ахматова, записала, обещала сделать все, что в моих силах. Глаза поднять боялась.
- Невежество дремучее этот 'Октябрь', этот пасквилянт. Надо протестовать. Но плохо, что Бонди в чем- то несогласен с Эммой. И не промолчит. Всегда-то мы меж собой не согласны.
Лидия Корнеевна рассказала, что мой муж недавно побывал у Ахматовой, влюбился, а я пришла посмотреть на соперницу.
Она, без тени улыбки, величаво:
- Понимаю, мы, женщины, всегда так поступаем. Немного погодя:
- В тысяча девятьсот тринадцатом вернулся Николай Степанович из Африки, - это она о Гумилеве, - приехал в Царское, а меня нет, я ночевала у знакомых. Я рассказала об этом отцу: 'Папа, ведь я за все шесть месяцев только один раз ночевала не дома'. А он мне: 'Так вы, женщины, всегда попадаетесь'. Спрашивает:
- Вы читали в 'Новом мире' о приемной МГБ? Это из романа Бондарева 'Тишина'.
И вспоминает:
- Я ходила туда десять лет. Переступаешь через порог, а чин тебе: 'Ваш паспорт'. Это чтобы к ним поменьше ходили. Советские граждане знают, что нельзя расставаться с паспортами... B Ленинграде я бывала и трехсотою.
А когда сына арестовали в сорок девятом году, я в Лефортове несколько раз оказывалась совсем одна. Было очень страшно. Пожалуй, страшнее, чем в очередях...
Как вы думаете, Лидия Корнеевна, не откажется ли Твардовский печатать отрывок из 'Поэмы без героя' из-за того, что вокруг будут бродить и другие отрывки, крамольные? И он ждет предисловия Корнея Ивановича...
В ответ на гневные возгласы Лидии Корнеевны - неужели нельзя печатать 'Поэму' без предисловия? - Ахматова говорит, что ей и самой интересно, чтобы Корней Иванович запечатлел свое отношение к поэме, которую он знает двадцать лет.
Показывает машинописные листы, предназначенные для журнала. Лидия Корнеевна находит опечатку. Обе громко возмущаются. Они гневаются так, как едва ли способны литераторы других поколений: святыня осквернена, не та буква.
Анна Андреевна говорит, что ей до зарезу нужен человек, который бы совсем не знал 'Поэмы', чтобы он прочитал свежими глазами. Но она такого не нашла ни в Москве, ни в Ленинграде.
Стихи в этот день она не читала. Сказала: - Меня вычеркнули из программы.
Я не сразу поняла.
- Да ведь меня, грешную, поносили во всех школах и институтах от Либавы до Владивостока шестнадцать лет. Сын Нины Антоновны *, хозяйки этого дома, недавно напился, поцеловал мне руку и говорит: 'Какое счастье, что вас больше не будут прорабатывать в школах'.
* Н. Ольшевская, жена В. Ардова, подруга Ахматовой. 271
В тот же вечер я все это записала в дневник.
Несколько месяцев спустя я слышала от Ахматовой, чем отличается поэзия от музыки и живописи: немногим дано сочинять или воспроизводить музыку, немногие способны творить красками на холсте; к обыденной жизни эти занятия не имеют отношения. А поэзия создается из слов, которыми все люди пользуются ежедневно, из слов, доступных всем, - 'пойдем пить чай'.
И первый, и последующие наши разговоры были обыденны: что опубликовано, что запрещено, кому нужна помощь, кто как себя вел, нравится или не нравится чей-то роман, стихи.
Но за этим проступало иное. И чем больше времени проходило, тем сильнее ощущалось то иное измерение, мне недоступное, не поддающееся ни записи, ни рассказу.
Не только ее поэзия, но и она сама.
Мы стали встречаться. Изредка. Она дарила нам свои книги. Подарила и рукописный экземпляр 'Поэмы без героя'. Иногда звонила.
Л. Летом 1962 года к нам на дачу в Жуковку приехал Александр Солженицын. Как обычно, прежде всего сказал, сколько часов и минут может пробыть, начал задавать заранее приготовленные вопросы - и спросил об Ахматовой. Узнав, что у нас есть рукопись 'Поэмы без героя', сразу же стал читать.
Мы все ушли на реку купаться, он остался, переписал всю 'Поэму' микроскопическим почерком, уместив по две колонки на странице блокнотика.
'Один день Ивана Денисовича' готовился к печати. Анна Андреевна прочитала рукопись. Всем друзьям и знакомым она повторяла: 'Это должны прочесть двести миллионов человек'.
Встретился он с Ахматовой осенью того же года. Анна Андреевна рассказывала:
