В малых пределах семьи он возвращался к тому, что начал ниспровергать еще подростком, юношей, - к авторитету. Понимая под словом 'авторитет' не столько иерархию власти, сколько иерархию накопленного опыта. Право возраста.
К новой оценке авторитета вел и груз ответственности. Постоянно побуждая, вынуждая к решениям, которые никто не мог свершить - во всяком случае не свершал - за него. А он за других - постоянно.
Находить человеческие решения, человеческий выход из безвыходности всегда трудно. Сравнительно легче - если ты один, если отвечаешь только за себя, должен справляться только с собой.
Несравненно труднее, если позади длинная дорога, ты опутан бесчисленными связями; любой твой шаг (и отсутствие шага) отзывается на других людях.
Герцену приходилось именно так. Искать. Ошибаться. Не всегда находить. Но неизменно думать не только о себе. Его мучила проблема последствий; часто (и бесплодно) он спорит об этом с Огаревым.
Для безрелигиозного Герцена личная ответственность за свершенные и несвершенные поступки - основа нравственности. И в личном, и в общественном поведении.
***
Любой новый порядок водворяется людьми. Как должны относиться люди друг к другу в процессе переворота и после победы?
Герцен:
Навязываемое предрешение всего, что составляет вопрос, поступает очень бесцеремонно с освобожденным веществом. Взять вдруг человека, умственно дремавшего, и огорошить его в первую минуту, спросонья, рядом мыслей, сбивающих все его нравственные понятия и к которым ему не поставлено лестницы, - вряд ли много послужит развитию! - а, скорее, смутит, собьет с толку оглашенного или обратным действием оттолкнет его в свирепый консерватизм.
Герцен повторяет - с небольшими вариациями - высказанное им в 1863 году в заметке 'Мясо освобождения'. Даже среди его статей она выделяется глубиной, новизной мысли и стилистическим блеском. 'Мясо освобождения' - уже в заголовке - убийственная точность. Это до Нечаева, но о Нечаеве и нечаевщине.
Желая восстановить свободу народа и признать его совершеннолетие, для скорости обращаются с ним, как с материалом благосостояния, как с мясом освобождения... вроде наполеоновского пушечного мяса.
Этот богатый барин больше заботился о народе - не только о его благе, но и о его суверенном праве самому решать, какое благо ему нужно, чем сын полотера, нищий недоучившийся студент.
Бакунин - Нечаеву
Ваше самоотверженное изуверство, ваш собственный истинно высокий фанатизм Вы хотели бы... сделать правилом общежития... Вы совсем не верите в людей, вследствие чего вы отнюдь не рассчитываете на страсть, возбужденную в них, на создавшееся в них направление, на самостоятельную честность их стремлений к вашей цели, а стараетесь их закрепить, запутать, связать... так, чтобы, раз попавши в ваши руки, они никогда не могли бы вырваться из них.
Бакунин обвиняет Нечаева именно в полнейшей бесцеремонности с освобожденным веществом. И продолжает:
Тайная организация 'должна сделаться практической школой нравственного воспитания для всех ее членов...' (огромная задача) '...пережив самое торжество революции на другой день после народной победы сделать невозможным установление какой бы то ни было власти над народом - даже самой революционной, даже вашей, потому что всякая власть, как бы она ни называлась, непременным образом подвергла бы народ старому рабству в новой форме'.
Герцен
Взять неразвитие силой невозможно... Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри.
Принадлежность к революционной партии, участие в самой революции вовсе еще, по Герцену, не гарантирует свободы автоматически. Он писал Гервегу (в период наибольшей близости):
...Вы не свободны... Вы скорее бунтарь, чем независимый человек... (Собр. соч. Т. XXIII, 232.)
Очень важное различие. Независимость дается лишь сочетанием, слиянием наружного и внутреннего освобождения. Или, вернее, не освобождения, а свободы. Рожденной вместе с человеком, или обретенной, - но так прочно, что уже и не остается следов процесса освобождения.
Мысль о сложной связи наружного и внутреннего освобождения проходит через все книги Герцена.
Этой мыслью, в частности, наполнена глава 'Былого и дум', посвященная другу юности - Кетчеру. Женой Кетчера стала встреченная случайно на улице нищая девочка, выросшая в раскольничьем скиту. Ее приблизили, приняли в объятья его друзья. 'Между Кетчером и Серафимой, между Кетчером и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода'. Никто поначалу этого не видел, не хотел видеть. А потом не знали, как исправить. Не поставили, не сумели поставить лестницы. Когда при первых же трещинах, обнаружилась эта глубокая чуждость, Серафиму резко оттолкнули, а вместе с ней и Кетчера.
Герцен называет мезальянс 'вперед посеянным несчастьем'.
Скачки в умственном и нравственном развитии могут наносить и вред. Порою - непоправимый. Только гениальным одиночкам дано одолеть неразвитие сразу, мгновенно. Большинству же надо этот опыт выстрадать, вышагать. Для этого, в числе прочих факторов, необходимо и время - долгий путь в поколениях.
Постепенность изменений нужна и обществу, и отдельному человеку. Воздвигать лестницы к новым мыслям, новым нравственным понятиям - в этом Герцен видел важнейшие задачи интеллигенции, самый смысл просвещения.
Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Между конечным выводом и современным состоянием есть компромисс.
***
Таким компромиссом были и обращения Герцена к Александру II вскоре после начала его царствования. Эти обращения критиковали современники, второе столетие их критикуют потомки, считая, что это - грубая ошибка издателя 'Колокола'. На этом сходятся люди разных - причем крайних политических убеждений. А почему, собственно? Царь был на Руси не только реальной силой. Царь был еще и народной легендой, самой укорененной русской легендой. Герцен пророчески ощутил: благодаря исторически сложившимся обстоятельствам любая оппозиция в России должна пытаться установить диалог с властью. К царю обращался общественный деятель, стремящийся к реальным переменам у себя на родине, а не к эффектным революционным фразам. Обращался в тот момент, когда лед тронулся, освобождение крестьян началось, и началось сверху. Но обращался еще и человек к человеку. С глубокой верой в то, что в каждом, - даже в царе, - есть какие-то, пусть и потаенные, пусть и неведомые ему самому уголки, куда дойдет правдивое, искреннее слово. Возможность эта минимальна. Но она есть, и упустить ее - преступление. Письма к царю понятны крестьянам - это давняя народная традиция. Письма - тоже разновидность лестницы, по которой можно подняться и до осознания необходимости самоосвобождения.
В статье 'Даниил - Тьер', написанной в 1869 году, автор заклинает власть имущих: сохраните.
Может, на нас, людях, принадлежащих к обоим мирам - к одному по случайности рождения, к другому по избирательному сродству, - лежит долг повторять сторожевой крик и призыв к разуму упорствующих. Если он не устранит страшное столкновение, то может смягчить его удары, а это само по себе великое дело... 'Вглядитесь, - хочется им сказать, - в то, что делается, и не отстаивайте того, что нельзя отстоять, для того, чтобы уцелела хоть часть того, что не должно погибнуть, но погибнуть может'. (Собр. соч. Т. XX, 574.)
Смягчить удары неминуемого столкновения - это тоже компромисс. Трудная, неудобная, невыгодная позиция. Тобою недовольны обе стороны. Ты везде чужой. На тебя сыпятся удары со всех сторон. Раненный, сломленный Герцен продолжает путь. Не 'себе в пощаду'. А, прежде всего, - другим в пощаду. Неотступно думая о России, о том, какие выходы, какие пути наиболее возможны и наиболее человечны. Слушая по урезанным эмигрантским возможностям, - но слушая шаг русской жизни.
***
Компромисс по сути своей антипартиен. Герцен сторонится всего, хоть отдаленно напоминающего партию в отношениях с соратниками. Нечаев же начинает именно с партии, себя назначая вождем. И составляет сразу устав 'Катехизис революционера'. Автор не церемонится не только с 'освобожденным', но и с 'освобождающим' веществом.
