того, чтобы знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут со мной - не могут идти.
Герцен призывает понять шаг людской, ощутить ход истории с ее спиралеобразными изгибами, с ее, истории, умом и ее глупостью. В перевороты неизбежно втягиваются массы людей, а движение масс подвержено не только рационально постижимым, но и непостижимым приливам и отливам.
Огарев проводит много времени в обществе Бакунина, Нечаева. И возражает Герцену:
...со стороны оной постепенности я стать не могу... Да и не вижу в историческом ходе рода людского этой беспрерывной, неуловимой инкубации...18
Я не могу согласиться с тобой о ненужности революции и не могу согласиться с юношами об исключительности революции3.
Нечаев (который даже назначил год, месяц, день начала революции - 19 февраля 1870 года): '...изменение существующего строя - исторический закон; не дожидаясь, пока этот закон проявится во всей своей полноте силой времени и обстоятельств, - что неизбежно, так что все дело во времени, - надо ускорить это проявление'.
***
Настроение, выраженное Нечаевым, возникало и возникает в истории в разных странах, у разных людей. Несколько лет спустя после этого спора Г.Ткачев восклицал в письме Лаврову: ''Учитесь! Приобретайте знания!' О, Боже, неужели это говорит живой человек живым людям. Ждать. Учиться, перевоспитываться. Да имеем ли мы право ждать? Ведь каждый час, каждая минута, отделяющая нас от революции, стоит народу тысячи жертв'.
А столетие спустя американский белый юноша, впервые попавший на Юг, словно повторяет: 'Все, что я здесь увидел, так гнетет меня, что я полностью подавлен. Условия жизни столь ужасны, негры столь угнетены, настолько лишены надежды, что я хочу изменить все это немедленно. Это я пишу вполне искренно. И заниматься школами свободы - это бессмысленная трата времени. Я не хочу сидеть в классе. Я хочу выйти и взорвать парочку правительственных зданий, не убивать людей, конечно, но разрушить присвоенную ими собственность, потрясти их, доказать, что мы здесь - с серьезными намерениями...'
Несравненно труднее, гораздо менее эффектно, но и несоизмеримо плодотворнее для революционера, для общественного деятеля, для любого человека, который хочет вести других, - услышать этих других.
Письма 'К старому товарищу' - альтернатива нечаевской программе. И кроме предположений, - на мой взгляд обоснованных, но все же лишь предположений, - о закулисной роли Нечаева в женевских спорах в мае-июне, существует и документальное тому свидетельство.
Письмо Бакунина Нечаеву, названное 'соборным' посланием, написанное уже после смерти Герцена, 2-9 июня 1870 года. Оно обнаружено французским историком Конфино в архиве Натальи Александровны Герцен и опубликовано в Париже и в Лейдене19.
Бакунин множество раз высказывался, в соответствии со своей анархической программой, в духе, прямо противоположном, а то и враждебном Герцену. Тем более важно, что в споре с Нечаевым Бакунин приводит герценовские доводы, мысли, даже слова. Это не заимствование чужого, скорее освоение. Слишком часто обо всем этом было говорено и в Женеве, и раньше, в Лондоне, кое-что запало и вышло наружу именно в столкновении с Нечаевым; психологически это вполне достоверно.
Письмо Бакунина* - важная составная часть спора.
Антинечаевские - да и антибакунинские - утверждения этого письма не единичны, не вырваны из контекста, а пронизывают его насквозь.
Бакунин - Нечаеву
...народ искусственно возбудить невозможно. Народные революции порождаются самою силою вещей или тем историческим током, который подземно и невидимо, хотя и беспрерывно и большею частью медленно течет в народных слоях... такую революцию нельзя даже значительно ускорить... Все тайные общества... должны прежде всего отказаться от всякой нервозности, от всякого нетерпения...
***
Важнейший вопрос в споре о перевороте - насилие.
Герцен:
Насильем и террором распространяются религии и политики, учреждаются самодержавные империи и нераздельные республики, насильем можно разрушить и расчищать место - не больше. Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабефа и коммунистической барщины Кабе не пойдет.
К проблеме насилия Герцен неоднократно обращался и раньше, в связи с прокламацией 'Молодая Россия' (1862 г.). Он пишет в 'Колоколе', что не веру в насильственные перевороты 'мы потеряли, а любовь к ним' (или: 'мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога').
Огарев возражал:
Я не вижу в истории ни одного примера такого развития понимания, которому властвующее меньшинство уступило бы добровольно. Подвинулись ли мы в 1869 году настолько, чтобы развитие народного понимания могло идти как координата с народным терпением?..
Какие бы ни были вспышки, каждая вспышка станет новым запросом на пересоздание общественности, которой, без этой вспышки, хотя бы вспышка рухнула, не проснуться бы... помешать мы им не можем...
Что же нам остается делать? Помогать им по мере сил. Это мы обычно и делали1.
Замечания Огарева серьезны. Герцен, как и раньше, прислушивался, кое-что правил. Но основная мысль осталась.
Герцен - в отличие от молодых радикалов-современников - никогда не звал Русь к топору. Но он не отрицал неизбежности и даже необходимости насилия в определенных исторических ситуациях. Так, он в свое время и пугачевщину не считал дорогой платой за отмену крепостного права. (Стоит сравнить: не политический боец - тишайший Алеша Карамазов на вопрос, как поступить с убийцей ребенка, не задумываясь отвечает: 'Расстрелять!'. Не 'застрелить' тут же, на месте преступления, а 'расстрелять'. Это кара, налагаемая обществом или государством.)
Нечаев писал: 'Начало нашего святого дела положено утром - 4 апреля выстрелом Каракозова'. На газете 'Народная расправа', им издаваемой, топор в гербе.
Каким же, если не насильственным, каким по характеру мыслился Герцену грядущий переворот?
Новый, водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только пропитании2.
Меч рубит сразу, порядок водворяется постепенно. Устраивается человеческая жизнь. И изменяется, переделывается, - во всяком случае, Герцену казалось, что так быть должно, - по нормальному ритму.
В рукописи Герцена стояло слово 'социализм'. Оно зачеркнуто, заменено фразой 'новый, водворяющийся порядок'. Уже в герценовские времена в понятие 'социализм' вмещалось многое, и совершенно чуждое Герцену. Уже тогда можно было спросить: какой социализм? По Чернышевскому? По Герцену? По Нечаеву?
'Новый, водворяющийся порядок...' - это широко, без определяюще-ограничивающего ярлыка.
Переворот, бедный духом и тощий художественным смыслом, не может принести счастья людям. Герцен отбирает каждое слово: 'Оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное'. То есть индивидуальное. Свобода лица. Он и раньше на разные лады повторял одну и ту же мысль:
Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира, для освобождения человечества.
Свобода лица - величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти свобода народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, чем в ближнем, чем в целом народе...
Нечаев утверждает нечто прямо противоположное: 'Свобода лица, проявляющаяся в деятельности, противной воле большинства, естественно должна быть стеснена...'
Видел ли Герцен перевороты, исполненные высокого духа и пропитанные художественным смыслом?
Видел факельное шествие в Риме в начале 1848 года. Массовое и стройное. Итальянцы приветствовали республику. Герцен с женой и друзьями из сочувствующих зрителей превратились в участников.
