охватившей нас бесконечно просторным, но удушливо тесным кольцом. Лeтучe-гнусной ржавчиной взвились вверх клочья этой шкуры, чтобы медленно и бесшумно вновь успокоиться на поверхности.
- Слушайте... Эрг! -сказал я требовательно.--Куда и почему исчезли черные цветы?
Он посмотрел мне в глаза терпеливо и с едва уловимой грустью. Такая грусть имеет своим происхождением не жалость-все равно о ком, о больном ребенке или о собственном недостижимом и давно желанном. Скорее досада и некоторая усталость были в этой грусти. Ну, словно человек хотел сказать: зачем спрашивать об известном и заставлять тратить силы на ответ, без которого можно обойтись? Но Эрг ответил:
- Мы... цветы не исчезали. Они затаились. Они были невидимы, ибо в них пробудилась жажда жизни... .Не той, какой они жили до сих пор. Разве это жизнь- в течение дня жадно впитывать в себя жгучую и неукротимую энергию двух бесконечно ярких солнц, чтобы потом равнодушно и обреченно отдавать их мертвенной холодности ночи?! И так-изо дня в день, из года в год, из века в век...
Неподвижные зрачки Эрга дрогнули. Я мог бы поклясться, что они дрогнули и в них вспыхнули золотые искорки! Я мог бы также поклясться, что передо мною сейчас никакой ни Эрг-или как там его следует называть на самом деле, что астролетчик Ронг морочит меня безгранично искусной мистификацией. И я протянул руку схватить его за плечо, облитое серебряной тканью комбинезона. И я схватил. Пальцы мои с острой явственностью ощутили неподатливую упругость сжавшихся мышц... И снова Эрг улыбнулся той самой грустной и усталой улыбкой.
- Сон,-коротко сказал он.-Или, если хотите, наваждение...
Он встряхнулся, как большая красивая серебряная собака, вставшая на зад-лие лапы. Исчезли золотистые искорки, и зрачки обрели прежнюю колющую неподвижность.
- Дин Горт, Художник и вместе с тем умный и смелый человек... Вы не можете смириться с действительностью, потому что ваше призвание одухотворять сущее. Здесь же-трудный случай. Вам необходимо понять: я-Эрг. Эрг, понимаете ли, вы?! Черный цветок, которому посчастливилось стать безраздельным обладателем живой души, созданной вашим искусством... Или-Эрг, на кого обрушилось великое страдание обрести эту душу?.. Да знаете ли вы, что творилось на нашей поляне, когда цветы учуяли альбом с голографиями? И когда среди цветов оказались вы-с вашей вечно мятущейся, беспредельно ранимой, такой замкнутой и обнаженной душой, душой Художника, вместившей в себя боль и счастье человеческого мира?! Мы потянулись к вам к человеку и созданным им произведениям, потому что не видели и не могли увидеть разницы между вами...
- Вы понимали свои побуждения?-спросил я.
- Нет,-отрешенно покачал головой Эрг (и это опять был только Эрг, черный цветок, обретший облик стажера Космоуниверситета Ронга Третьего).-Нет. Я даже не знаю, как все произошло. И почему именно я.. именно мне достался Ронг... И почему именно ей...
Внезапно он замолчал. Не будь я так поглощен главным, я бы о многом спросил его. Но во мне говорила гордость Художника, и эта гордость переходила в ущемленное тщеславие:
- Выходит, только две... всего две мои работы оказались достойны того, чтобы вы... чтобы черные цветы выбрали их как формулу существования?..
Эрг невозмутимо сказал:
- Конечно.
Ненадолго задумался, добавил:
- Вы заставили меня размышлять. Почему все-таки именно нам досталось это право?.. Видимо, среди цветов нет равенства... Что это: результат эволюции или производное заложенной в 'семена жизни' программы?
Не понимаю... Ведь ясно: притаились, стали невидимы все цветы; в нас проснулась жажда жизни, и все боролись за жизнь с одинаковой энергией...
...Внезапно я ощутил огромную тяжесть в ногах. Они увязали в песке, как мухи в клейкой бумаге. Что-то тревожило меня. Куда-то мне необходимо было спешить, бежать. Я не знал, куда и зачем, но знал, что если не успею, то потеряю право жить дальше и смотреть людям в глаза, кто бы они ни были... Потом яростный крик бритвою полоснул по туго натянутому черному крепу чужой ночи.
Я вырвался из наваждения. Теперь-бежать к кораблю и черт с ним, с Эргом, пусть катятся к дьяволу все сокровенные таинства искусства, великие загадки жизни и сама сокровенная сущность бытия. Человек рожден, чтобы вечно стремиться к познанию истины. Но жить он может только так, как велит ему совесть. Совести же не нужна истина, в особенности так называемая абсолютная. Совести требуется только душевная гармония, а добиться ее-значит пройти через тысячу битв.
- Все уже кончилось,-мягко произнес Эрг.- Я ухожу.
...Я пришел в себя и встретил тревожно-внимательный взгляд Сона Вельда. На его жестокой щеке алел узкий зигзаг подсыхавшей крови.
- Сваляли дурака!-весело сказал он, слегка еще задыхаясь.-. Пираньи, понимаете? Оказывается, это обыкновенные проклятые пираньи! Только сухопутные... И как я, старый дурак, не сообразил?! Вы понимаете, Горт?! Сено набросилось на козу! А я-то думал...
Его узкие серые глаза были вдвое больше обычного. Руки суетливо скользили по спинке кресла.
- Вы бредите, Вельд.
Он замер на секунду или три и сказал обычным ровным голосом:
- Что это с вами стряслось? Или - лучше слушайте... Этот кристалл-первый и последний, наговоренный мною. Сейчас, когда можно привести в систему записанное Ронгом Третьим, я особенно отчетливо понимаю, что так-лучше. Пусть уж он сам договорит до конца. Только вот о побоище, состоявшемся возле нашего кораблика, беспомощно лежащего в песках планеты двух солнц, Ронг попросил рассказать все-таки меня.
- Вы ведь Художник, Дин Горт,-сказал он с уже привычным мне вежливым холодком в голосе.-У вас лучше получится.
Я не стал спорить. Принято считать, что рассказ очевидца - самый достоверный, образный и стройный. Насчет последнего я не согласен. Когда человек сам пережил нечто необычное, а может и страшное,-oн редко находит в себе силы оставаться объективным и, следовательно, лаконичным. Он невольно нагромождает одна на другую сотни деталей, которые видятся ему самыми важными. Вот эта сопряжена с чудовищной близостью его, рассказчика, к гибели, а та-необычайно ярко живописует о чудесном избавлении... Рассказ получается больше похожим на сопровождаемое всхлипываниями повествование обиженного ребенка, чем на сухой и строгий отчет из корабельного кристалложурнала.
Итак, первым выскочил из ракеты Тинглн Челл.
Почти сейчас же последовал его крик, полный отвращения и бешеной ярости. И ярость эта была вполне понятной.
Лопоухие зеленоглазые кролики, бежавшие от неуклюжих громоздких существ, -поразивших нас своей отталкивающей жадной торопливостью, сгрудились в освещенном круге с видом обреченных на полное и жесточайшее уничтожение безобидных тварей. Они обратили круглые застывшие глаза к иллюминаторам и словно ждали от людей помощи. Медлительными неуклюжими скачками неотвратимо приближались рослые животные, которых Ронг так образно сравнил со свиньями, торопящимися сожрать еще несуществующие помои Из пустых корыт.
Наконец расстояние между стаями сократилось до десятка метров - и тогда 'кролики' вдруг разом обернулись к преследователям. В первое мгновенье те замерли. Потом начали медленно и так же неотступно продвигаться вперед. Это были уже не прыжки - мягкая вкрадчивая поступь. Так, нехотя и рабски покорно, приближается к хозяину собака, ждущая неотвратимого наказания.
Тингли Челла выбросила из кораблика уверенность, что сейчас коричневые звери бросятся на 'кроликов' и будут топтать их, давить мягкими широкими лапами, и брызнет гранатовый сок из маленьких пушистых тел, и померкнут изумрудные доверчивые глаза, минуту назад с упованием глядевшие в освещенные иллюминаторы, и мягкая голубая шерсть утонет в рваных широких ранах, каждая из которых-в половину пушистого бока зверюшки.
Он закричал, когда 'кролики' бросились на медлительных коричневых зверей, словно крысы на умирающего кита, и заработали мелкими острыми зубами. Так подлинные кролики крошат челюстями морковь и капусту. Но здесь было живое мясо. Его было очень много, и в нем оказалось очень много горячей
