приснилось что-то несуразное. Он сам, Оля и мать с отцом сидели за столом в гостинной и завтракали. Сидели чинно, молча жевали, стучали ложками. Оля доела первой, понесла свою тарелку на кухню. Алекс тоже собрался уходить, напоследок нарушив молчание:”Знаете, мы решили наш дом записать на Олю”. Мать незнакомым движением поджала губы:”Машину - на нее, дачу - на нее, теперь и дом...” Алекс хотел грохнуть по столу кулаком и проснулся.
В утренних сумерках с прикроватной тумбочки на него пялился обшарпанный телефон, с которого можно было позвонить одному лишь Пиппино. 'Чушь какая! Приснится же... Дача, машина... записать на кого- то...” Со смутной досадой, что все это было в его собственном сне, то есть в его собственной голове, Алекс перевернулся на другой бок, и увидел, что Оля уже проснулась. Она сидела у окна, завернувшись в одеяло, и смотрела на море сквозь узкие щелки жалюзей.
- Не спишь? - негромко спросила она. - Тогда я открою ставни, хорошо?
- Давай... - Вставать еще не хотелось. Небо было все так же закрыто серым, как будто там, на верхнем этаже, обстригли стадо грязных овец и забросали шерстью весь свой стеклянный пол. Алекс смотрел на Олю - как она устроилась на подоконнике и следит за чайками, а на лице можно угадать отсвет улыбки - и сказал неожиданно для себя:
- Мы с тобой здорово разные.
- Да, - она не повернулась, но откликнулась тут же, будто давно ждала, что он так скажет. Будто бы уже давно обдумала ответ и знала наверняка, что ответ утвердительный, а также и то, что это хорошо, и так и должно быть.
Каким образом Алекс все это понял, было совершенно неясно. Он рассеянно смотрел в окно и молчал, но в итоге осталось странное впечатление, что в это утро они долго говорили о жизни.
За завтраком было тихо; народ или еще спал, или уже разошелся, - часть группы отправилась на экскурсию в соседний городок. Мимо протопал Вовчик с подносом, полным бутербродов - опять один.
- Вовчик, а где же Лиза? - окликнула его Оля.
- Э-лиза! - поправил Алекс, подняв палец, напоминая, как стала именовать себя Лизавета в Германии.
Если бы не поднос, Вовчик махнул бы рукой.
- Глянула в окно и не хочет из кровати вылезать. До тех пор, грит, пока не поедем на экскурсию во Францию. А там, грит, какая бы ни была погода платье, каблуки - и вперед.
- Но во Франции нынче не носят каблуки. И платья... - с сожалением протянула Оля. - В основном - брючки и платформы.
- Ну и что? - Вовчик опять попытался махнуть рукой. - Пущай они себе на платформах, а мы зато себе на каблуках... Посмотрим, у кого лучше выйдет! - Тут он вспомнил, куда шел и заторопился: - Пойду, а то Лизка дуется. Эх, попался бы мне этот Боцман, так его за ногу!
Уходя, Вовчик бросил на Алекса тоскливый взгляд, в котором явно читалось 'Хорошо тебе...”. Алекс пожал плечами: ”Что значит 'хорошо тебе”? Всем нам тут...' и принялся намазывать новый бутерброд.
Оля вздохнула:
- Все теперь злятся на Петьку. Вот будет ему, когда вернемся...
- А, за Боцмана не бойся. Ничего ему не грозит. Кто же еще Вовчику будет сочинения по-немецкому писать? А Петька - он такой - он даже в сочинениях может приколоться... Один вовкин доклад на тему 'Моя родина” он начал так: ”Я очень люблю Карла Маркса. Но Фридриха Энгельса я люблю еще больше. Энгельс - моя родина...”
- Почему Петька с нами не поехал?
- Да кто его знает. Может, правда, аппендицит. Вроде бы уже были приступы и сейчас могут назначить операцию. А может, просто передумал. Всучил обе путевки каким-то старичкам, и сидит себе дома, в ус не дует...
- Старичкам? 'Молодоженам”, что ли?
'Молодоженами” они еще в автобусе прозвали почтенную пару, сидевшую рядом. В отличие от других пассажиров, эта парочка была занята не видами, открывающимися вокруг, а друг другом. Старушка обращалась с мужем, как нянька с маленьким дитем, называя его 'Робби”: 'Робби, не кроши булку на колени”, 'Робби, перестань чавкать”, 'Возьми, наконец, платок”. А Робби не обращал на эти слова никакого внимания, наслаждаясь жизнью: громко ел, рассказывал анекдоты, читал своей подруге путеводитель и не пропускал момента, чтобы пошутить с руководительницей группы.
Алекс посмотрел налево: вот и сейчас Робби перемазался джемом, а супруга протягивала ему салфетку. Когда Робби привел себя в порядок, старички облачились в разноцветные дождевики и вышли на улицу. Вскоре они показались за окном, вышагивая под ручку с самым сосредоточенным видом.
Оля тоже проводила их взглядом, а потом сказала, собирая крошки со скатерти:
- Напиши такую песню.
- Какую?
- Как люди гуляют под дождем.
- Ну, давай сначала погуляем, а потом посмотрим.
- Ну давай.
Но под дождем погулять не удалось: его косая занавесь передвинулась вправо, скрывая от глаз часть побережья. В воздухе осталась висеть легкая изморось, залезающая свежестью в рукава и за шиворот.
Живописная улочка, мощеная, наверное, еще во времена империи, вместе с поселком забиралась все выше и выше в горы. Разнообразного вида постройки - от выцветших на солнце домиков до шикарных особняков - поднимались ступеньками, нависая друг над другом. И везде, куда ни падал взгляд - во дворах, в садиках, между домами, в тупичках переулков - царила буйная зелень. Пальмы с коричневыми волосатыми стволами, кусты, колючие и пушистые, с тоненькими длинными и с толстыми овальными листьями, кактусы, оливы, апельсиновые и лимонные деревья все они вели себя так, будто никогда не были порабощены цивилизацией; трава вылезала из трещин в асфальте и росла на заборах, плющи обвивали стены, кусты раскидывали свои ветви посередине улиц. Человека, который проложил тут дороги и построил дома, они, похоже, за хозяина не держали.
Алексу пришла на ум забавная ассоциация, будто бы богатый щеголь взял себе в служанки яркую восточную женщину, и та, в силу обстоятельств, готовит ему еду и убирает в комнатах. Но все равно сила ее темперамента подчиняет себе всех в доме, и даже сам хозяин побаивается перечить ей. Оля присела на корточки перед здоровенным кактусом, самодовольно раскинувшим мясистые отростки с шипами точь-в-точь как осьминожьи щупальца:
- Совсем не то, что в Германии, правда? Там природа - как домашняя, прирученная скотина. А здесь... как вольное животное! Даже во дворе...
В некоторых местах дома расступались и улица подходила к самому краю горы. Они вышли на одну из таких маленьких площадок, и стояли, глядя на пустынную набережную и узкую полоску пляжа с белой бахромой. С высоты полосатое море казалось тихим, кораблики на горизонте - игрушечными. По сравнению с этим пространством они вдвоем были просто песчинками.
- Боишься? - шутя спросил Алекс и столкнул вниз земляной ком, который полетел, красиво рассыпаясь в воздухе. Но услышал в ответ вполне серьезное 'да' и удивленно почувствовал, что Оля даже качнулась при этом к нему, будто защищаясь. Он обнял ее за плечи. Хрупкость этого мира оказалась неожидано огромной. Так же, как эта бурая земля под ногами, оказались хрупкими день сегодняшний и день завтрашний. Алексу тоже захотелось отойти подальше от пропасти...
В конце концов, черт с ними, с рыцарями и прочими знатными особами! Что может быть основательнее, чем простой горожанин. Как раз он-то и должен быть надежен и крепок, как какая-нибудь Восточно- Европейская платформа. А чтобы пролетающий воздушный шар с принцес... (не важно, сословие замнем для ясности) не сдуло ветром в океан, надо соорудить... надежную веревочную лестницу.
Оказалось, что поселок уже закончился. Но тропа еще вела вверх, туда, где на самой вершине проглядывали очертания то ли старинной крепости, то ли каменных развалин.
- Ты свои дни рожденья любишь?
Оля покачала головой:
- Нет. И давно уже нет, класса, наверное, с пятого. Теперь только вспоминаю, каким чудом это казалось
