красными царапинами - точь-в-точь прутья решетки, и вдобавок под кожу попала уйма тоненьких колючек. Я терпеливо вытащил ногтями одну занозу за другой. Ранки мои горели, поэтому я решил приложить к ним травы: каждому известно, что горные травы быстро исцеляют рапы... Но я, очевидно, ошибся в выборе лекарства: после усиленного втирания тимьяна и розмарина кожу так стало жечь, что я запрыгал и взвыл от боли... Тогда я тут же съел половину апельсина, чтобы подкрепиться, и это помогло мне больше всего.
Затем я попробовал подняться на плато, но подъем по этой последней осыпи оказался труднее, чем я предполагал; к тому же я открыл, что осыпи от природы свойственно осыпаться. Едва я добирался на четвереньках почти до самой вершины, как я тут же съезжал вниз на ковре перекатывающейся гальки. Я отчаялся было в благоприятном исходе, однако заметил вдруг 'камин' - небольшую расселину, узковатую для взрослого, но подходящую для меня.
Наконец я выбрался на плато. Оно было огромное и почти безлесное; все то же: дуб-кермес, розмарин, можжевельник, тимьян, рута, лаванда. Те же сосенки с узловатыми стволами, клонившиеся под ветром, и огромные плиты голубоватого камня.
Я оглядел горизонт: меня окружали холмы, а вдали их замыкало кольцо незнакомых мне гор.
Я решил, что прежде всего нужно определить, где я нахожусь. Отец сотни раз говорил мне: 'Если прямо перед тобой восток, то запад находится за тобой. Налево от тебя - север, направо - юг. Это ясно как божий день!'
Ага. Очень просто. Но где же восток? Я посмотрел на солнце. Оно ушло с середины неба, и так как я знал, что уже за полдень, то и обрадовался: я нашел запад.
Итак, я стал к солнцу спиной, вытянул в стороны руки и громко объявил:
- По правую руку от меня юг, по левую руку - север.
После чего я заметил, что сейчас, при отсутствии малейшего ориентира, это изумительное открытие мне ни к чему. В каком направлении искать мой дом? Из-за проклятых оврагов я дал такого крюку... Я впал в полнейшее уныние, притом в глубокое и безнадежное, почему и решил во что-нибудь поиграть.
Сначала я стал бросать камни, как это делают пастухи, ударяя, перед тем как замахнуться, краем ладони по бедру. На плато был большой выбор плоской, совершенно гладкой гальки всех размеров. Камешки летели, кувыркаясь в воздухе, с необыкновенной легкостью. По мере того как я совершенствовал свою технику, они летели все дальше и дальше. Десятый камень попал в можжевельник, оттуда выскочила восхитительная зеленая ящерица длиной с мою руку. Она промелькнула, как длинный изумруд, и исчезла в можжевеловой рощице... Я побежал за ней, сжимая по камню в каждом кулаке: первый камень я бросил, чтобы спугнуть ящерицу. Но в тот же миг из густой зелени выскочил какой-то странный зверек величиной с полевую крысу; сделав прыжок в добрых пять метров, он взлетел на широкую каменную плиту; зверек пробыл там лишь долю секунды, но я успел заметить, что он похож на крохотного кенгуру: задние лапки непомерно длинные, при этом черные и гладкие, как у курицы, тело покрыто светло-коричневой шерстью, ушки прямые, стоят торчком. Я узнал тушканчика, дядя Жюль мне его описывал. Тушканчик снова подпрыгнул, легкий, как птичка, и в три прыжка очутился в миниатюрном лесу из дубков-кермесов. Я пытался его догнать, но тщетно, а разыскивая тушканчика, нашел какой-то островерхий шалаш из плоских камней, очень искусно сложенных. Они были сложены концентрическими кругами шириной в палец каждый, причем все эти круги суживались с каждым ярусом, и в конце концов камни соединялись на верхушке крыши. Над последним кружком было отверстие размером с тарелку, накрытое красивым плоским камнем. Глядя на это жилище, я вспомнил о своем печальном положении; солнце садилось, и пастушеская сторожка, может быть, спасет мне жизнь...
Я не сразу вошел - ведь каждый знает, что в прерии покинутая хижина подчас служит убежищем сиу или апашу29, чей томагавк подстерегает вас во тьме, готовый размозжить череп легковерному путнику... Кроме того, я могу наткнуться на змею или на ядовитого паука.
Я просунул сосновый сук в дыру, заменявшую вход, и обшарил все внутри, произнося разные заклятия. Ответом было молчание. Обнаружив узкое отверстие в стене, я осмотрел открытый мною каменный шалаш. Внутри него не оказалось ничего, если не считать подстилки из сухих трав, на которой, должно быть, спал какой-нибудь охотник.
Я забрался в шалаш и нашел, что в нем прохладно и спокойно. Здесь я, по крайней мере, проведу ночь в безопасности, мне не будут угрожать такие ночные хищники, как пума или леопард, но я с огорчением заметил, что вход не имеет двери. Я немедля решил набрать побольше плоских камней и заложить вход, когда настанет время укрыться в моей крепости. Итак, я отказался от роли траппера и от моего команчского хитроумия, сменив его на мужественное терпение Робинзона.
Первое разочарование: вокруг этого шалаша нет ни единого плоского камня. Где же пастух набрал те камни, из которых выстроил шалаш? И меня осенила гениальная догадка: он брал их там, где их уже нет. Оставалось только добывать камни подальше, что я и сделал...
Пока я носил свой строительный материал, обдиравший мне руки, я думал: 'Сейчас-то никто обо мне не беспокоится. Охотники считают, что я дома, а мама - что я на охоте. Но, когда они вернутся, вот будет беда! Мама, может быть, упадет в обморок! А уж плакать наверняка будет'.
При этой мысли я и сам заплакал, прижимая к своему расплющенному животу камень, хоть и совсем гладкий, но весивший не меньше меня.
Мне бы очень хотелось, как Робинзону, 'обратиться к небу с горячей молитвой', чтобы заручиться поддержкой провидения. Но я не умел молиться. И притом у провидения, которое не существует, но все знает, слишком мало оснований заниматься мною.
Правда, я слышал поговорку: 'Помогай себе сам, тогда и бог поможет'. Мне подумалось, что стойкость - заслуга не меньшая, чем молитва, и я продолжал, обливаясь слезами, таскать камни. 'Одно ясно, - рассуждал я, - они будут меня искать... Поднимут на ноги крестьян, и, когда настанет ночь, я увижу, как ко мне наверх поднимается целая вереница 'факелов из смолистого дерева...' Надо бы мне зажечь костер 'на самой высокой точке горной вершины'.
К несчастью, у меня не было спичек. А индейский способ, которым без малейшего труда можно зажечь сухой мох - просто трут палочку о палочку, - этот способ я много раз пробовал, по даже с помощью Поля, который надрывался, стараясь раздуть огонь, я не разу не высек ни искорки. Я считал, что не стоит больше пробовать; наверно, нужен определенный сорт американского дерева или особенный мох. Итак, ночь будет темная и страшная... А может, это последняя моя ночь?
Вот до чего довели меня мое непослушание и вероломство дяди Жюля!
Тут мне вспомнилась одна фраза, фраза, которую отец часто повторял и много раз заставлял меня переписывать на уроках чистописания (скорописью, рондо, полукруглым с нажимом): 'Начинать можно и без надежды на успех, равно как и продолжать - наперекор неудаче'.
Отец долго объяснял мне смысл этой фразы и назвал ее лучшим французским афоризмом.
Я несколько раз ее повторил и, словно она имела силу магического заклинания, почувствовал, что из мальчика превращаюсь в мужчину. Я устыдился своих слез, устыдился своего отчаяния.
Заблудился на холмогорье, вот невидаль! Ведь после переезда в 'Новую усадьбу' я почти все время ходил по довольно крутым склонам. Сейчас мне нужно только опять спуститься вниз, и я, конечно, найду какое-нибудь село или хотя бы проезжую дорогу.
Я степенно съел вторую половину апельсина, затем, как ни горели ссадины на икрах и ныли ноги, пустился бегом по зыбкой осыпи. Я повторял про себя магическое изречение и с разбегу перескакивал через можжевельник. Справа, за прозрачными лептами туч, начинало багроветь солнце, точь-в-точь как на конфетных коробках, которые тети дарят детям на рождество.
Так я бежал, наверно, больше пятнадцати минут, вначале с легкостью тушканчика, потом - козочки, а под конец - теленка. Я остановился, чтобы отдышаться. Оглянувшись, я установил, что пробежал по крайней мере километр и что больше не вижу трех оврагов; они затерялись а необъятных просторах плато.
Зато на западе, кажется, виднелся противоположный берег какой-то ложбины. Я не спеша приблизился, сберегая силы для следующей перебежки.
И точно, это была ложбина; по мере моего приближения она все углублялась. Не та ли это ложбина, где я был утром?
Я пошел вперед, раздвигая фисташник и дрок, которые были в мой рост... Я находился в пятидесяти шагах от гряды, когда раздался выстрел и через секунды две - второй! Звук доносился снизу. Ликуя,
