- Во-первых, - сказал он, - если вы такой любитель стиля модерн, я даю вам в придачу к остальному ночной столик из эмалированной жести и никелированный кран, изогнутый, как лебединая шея. Попробуйте сказать, что это не модерн! Во-вторых, я даю вам арабское ружье с насечкой, не кремневое, а пистонное. А ствол-то какой длинный, полюбуйтесь на него: ни дать ни взять настоящая удочка! И взгляните, - добавил он, понизив голос, - на прикладе вырезаны арабскими буквами инициалы!
Он показал нам письмена, похожие на горстку запятых, и прошептал:
- А и К. Соображаете?
- Уж не утверждаете ли вы, - спросил отец, - что это собственное ружье Абд-аль-Кадира7?
- Я ничего не утверждаю, - ответил старьевщик с полным убеждением, - но мы и не такое видели! Имеющий уши да слышит! Даю вам еще в придачу экран для камина с ажурным рисунком на меди, зонт- палатку (он будет как новенький, стоит лишь вам сменить на нем холстину), тамтам8 с Берега Слоновой Кости - это музейная редкость - и портновский утюг. Ну как, идет?
- Подходяще, - ответил отец. - Но я хотел бы еще вон ту старую клетку для кур.
- Ага! - сказал торговец. - Согласен, что она старая, да служить-то она может не хуже новой. Так и быть, уступлю и ее, но делаю это только для вас!
Отец протянул сиреневую кредитку - пятьдесят франков. Старик величественно принял деньги, склонившись в полупоклоне.
Потом, когда мы уже кончали запихивать нашу добычу под туго затянутые веревки, а хозяин лавки раскуривал свою трубку, он вдруг сказал:
- Мне очень хочется сделать вам подарок - кровать для малыша!
Скрывшись за лесом шкафов, он вынырнул оттуда, сияя радостью. На вытянутых руках он нес деревянную раму складной кровати, сколоченную из четырех ветхих брусьев, да так непрочно, что этот прямоугольник при малейшем прикосновении вытягивался в ромб. К одному его краю был прибит обойными гвоздиками обтрепанный кусок мешковины, который реял в воздухе, как знамя нищеты.
- По правде сказать, - заметил он, - здесь не хватает двух пар ножек. Достаньте четыре бруска, и вы получите полное удовольствие: ваш мальчик будет почивать на этом ложе, как турецкий паша!
И старик изобразил турецкого пашу: сложил крестом руки на груди, томно склонил голову набок и закрыл глаза с блаженной улыбкой.
Мы рассыпались в благодарностях; его, по-видимому, это растрогало, и, подняв правую руку так, что мы увидели грязноватую ладонь, он воскликнул:
- Погодите! Есть еще один сюрприз для вас! И старьевщик снова кинулся к себе в лавку. Однако отец уже надел лямки и впрягся в тележку; он рванул вперед и резвым аллюром пустился с горки, вниз по бульвару Мадлен. А щедрый старец, выскочив из лавки, стоял на краю тротуара, развернув во всю ширь огромный флаг Красного Креста. Но мы подумали, что возвращаться не стоит.
Когда мать, поджидавшая нас у окна, завидела прибывающий груз, она тотчас исчезла и через минуту оказалась на пороге.
- Жозеф, - сказала она, как это было заведено, - неужели ты внесешь эту пакость в дом?
- Эта пакость, - отвечал отец, - послужит материалом для дачной мебели, от которой ты потом глаз не отведешь. Дай только срок, мы ее приведем в порядок! У меня все идет по плану, я знаю, чего хочу.
Мать покачала головой и вздохнула, а Поль прибежал помогать нам выгружать вещи. Мы отнесли наше новое имущество в погреб, где отец решил устроить мастерскую.
Труды наши начались с кражи: мне поручено было выкрасть из ящика кухонного стола железный уполовник.
Мать долго его искала и много раз находила, но никогда не узнавала, потому что мы расплющили уполовник молотком, превратив его в лопатку штукатура.
Этим орудием, достойным Робинзона Крузо, мы воспользовались, чтобы вцементировать в стену погреба два железных бруска с четырьмя шурупами, которые удерживали в равновесии колченогий стол, возведенный нами в ранг рабочего станка.
На нем мы установили скрипучие тиски - правда, они сразу сбавили топ. когда их смазали маслом. Затем мы произвели учет нашего оборудования: пила, молоток, клещи, шурупы, отвертки, рубанок, долото, гвозди всех размеров, но все погнутые, так как мы их вытаскивали из стен клещами.
Я любовался нашими сокровищами, этой 'техникой', к которой маленький Поль не смел прикасаться: он верил, что колющие или режущие инструменты могут по своей воле причинить зло, и не видел большого различия между пилой и крокодилом. Мой брат Поль был маленьким карапузиком, белокожим, и круглощеким, с большими светло-голубыми глазами и золотистыми локонами. Он был задумчив, никогда не плакал и любил играть один под столом какой-нибудь пробкой или мамиными бигуди. Однако он живо смекнул, что сейчас затевается важное дело; он вдруг куда-то убежал и принес нам, улыбаясь во весь рот, две веревочки, игрушечные целлулоидные ножницы и гайку, которую нашел на улице.
Мы встретили это пополнение нашего инвентаря громкими возгласами восторга и благодарности, а Поль покраснел от гордости.
Отец усадил Поля на табурет, наказав ему оттуда не слезать.
- Ты будешь нам очень полезен, - сказал он, - ведь они очень хитрые: начнешь искать какой-нибудь инструмент, а он мигом это понял и прячется подальше...
- Потому что они боятся, что их будут бить молотком! - подхватил Поль.
- Разумеется, - ответил отец. - Ну вот, ты и будешь сидеть на табуретке и смотреть за ними во все глаза: это сбережет нам много времени.
* * *
Каждый вечер, в шесть часов, я выходил вместе с отцом из школы на улице Шартре, самой большой начальной школы в Марселе, где я учился, а наш Жозеф учил. Он был тогда на двадцать пять лет старше меня, как, впрочем, и потом. Но тогда рядом со мною шел смуглый молодой человек невысокого роста, хоть он и не казался маленьким. Нос у него был довольно длинный, но совершенно прямой, и длину его очень кстати скрадывали с одной стороны очки с большими стеклами в золотой оправе, а с другой - усы. Голос у отца был низкий и приятный, а иссиня-черные волосы завивались в кудри, когда шел дождик.
Возвращаясь из школы домой, мы говорили о нашей работе и по дороге покупали какие-нибудь мелочи, которыми забыли запастись: столярный клей, шурупы, баночку краски, напильник. Мы часто наведывались в лавку старьевщика он стал нашим другом. Я проникал в сокровенные тайники мира чудес, потому что теперь мне позволяли рыться во всех углах лавки. А там имелось решительно все; однако купить то, за чем пришел, никогда не удавалось... Придя за метлой, мы уносили корнета-пистон или дротик, тот самый, которым, по словам нашего друга, был убит принц Бонапарт. А когда мы являлись домой, мать сразу - таков уж был порядок - отбирала у нас нашу добычу, поспешно мыла мне руки и терла наши трофеи щеткой, смоченной в жавелевой воде. Претерпев эту медицинскую чистку, я скатывался кубарем вниз по лестнице в погреб и заставал отца с Полем в 'мастерской'.
Она освещалась керосиновой лампой. Лампа, так называемая 'молния', была медная, кое-где с вмятинами; кругообразный фитиль выходил из медной трубки, а сверху надевался металлический колпачок, который заставлял пламя гореть венчиком. Этот венчик был довольно широк, и для того чтобы ламповое стекло, которое англичане метко прозвали 'дымоходом', могло вместить этот огненный венчик, оно книзу расширялось, имело шарообразную форму, и пламя казалось особенно ярким. Эту лампу мой отец считал последним словом техники; она действительно давала очень яркий свет, но и распространяла прескверный, вполне современный запах перегара.
Ремонт мебели мы начали со сборки стульев. Это оказалось настоящей головоломкой, и решить ее было особенно трудно потому, что ножки не входили в гнезда поперечных брусьев и все они были разной длины.
Мы отправились в лавку старьевщика и заявили протест; он сначала прикинулся удивленным, а затем дал нам еще одну связку таких брусков да еще настоял, чтобы мы приняли от него маленький подарок: пару мексиканских стремян.
Употребив немалое количество столярного клея, плитки которого я растворял в теплой воде, мы восстановили шесть стульев в их первоначальном виде и покрыли лаком. А мать сплела из прочной бечевки сиденья. И вдобавок, неожиданно для всех нас, украсила их тройной каймой из алого шнура.
Расставив стулья вокруг обеденного стола, отец долго их созерцал; потом объявил, что после такой отделки за эту мебель можно взять по крайней мере впятеро дороже, чем заплачено; словом, он не
