Взятка Харону

Панасенко ЛеонидВзятка Харону

Леонид Панасенко

Взятка Харону

В юности он посмеялся над гадалкой, которая, пообещав, как обычно, несметные богатства и славу, вдруг буквально впилась глазами в его ладонь, забормотала, затем отпрянула испуганно, а на его настоятельные расспросы только и сказала: 'Твоя линия жизни... Она и не обрывается, но и продолжения ей нет. Где-то ты между землей и небом будешь обретаться, милок. А такого не бывает...'

Теперь Адам убедился: не бывает, не может быть, ибо челн уже выплыл на середину реки, а он никак не мог разговорить проклятого старца. Да что там он! Вне всяких сомнений, среди миллионов, даже миллиардов пассажиров, которых уже перевез Харон, были самые замечательные люди: ученые и ораторы, властители земли и сладкоголосые певцы - служители всех муз... И никто... Господи, никто во веки веков не разжалобил этого истукана, более холодного и равнодушного, чем черные воды Стикса. Не все, конечно, пытались. Души многих и многих умирали вместе с телом, то есть становились на этом последнем переходе слепыми и глухими, более мертвыми, чем само подземное царство. Но были ведь и сильные. Были смелые и хитрые. И бунтари были, в которых дух противоречия пылал ярче даже тех далеких костров, что горят на том берегу. Все напрасно! Будь проклят этот бессмертный старый козел - полуголый и безобразный, в вонючем рубище, глухой к мольбам и стенаниям. Вода будто смола - густая на вид, тяжелая. Весла входят в нее без звука, без брызг. Медленно и неотвратимо движется челн. Времени здесь не ощущаешь, но оно, несомненно, есть и здесь - уходит, сжимается, поздно...

Ах, гадалка! Как ты ошиблась. Противоположный берег Стикса и есть конец линии жизни, хотя формально он, Адам, умер позавчера. Но почему перевозчик такой невозмутимый? Может, он глуховат и не слышит его?

- Я не хочу туда, старик, - сказал Адам как можно громче и убедительней, вынув изо рта монетку, чтобы не мешала. - Я большой жизнелюб, и мне нечего делать в царстве теней. Отпусти меня или дай хотя бы отсрочку.

Закончив говорить, Адам тотчас сунул обол обратно в рот, чтобы не нарушать погребальный обряд.

Старец молчал. Челн медленно двигался к Аиду, который отсюда виделся, не столько зловещим, сколько беспредельно унылым: громады темных, пыльных деревьев, камни и скалы, возле которых прилепилась широкая башня с аркообразным входом, за ними снова деревья и нечто белое, клубящееся туман или дым, а еще дальше, слева, в черно-зеленом полумраке проблескивают огоньки - там, должно быть, судилище и асфоделевый луг, где ему предстоит блуждать.

Адам опять достал обол изо рта. Харон взглянул на серебряную монетку, которую Адам купил перед смертью у знакомого коллекционера. В выцветших глазах перевозчика промелькнула искорка интереса.

- Ага, заметил, - обрадовался вслух Адам. - Признайся, дружище, давненько тебе уже не платят за перевоз. Забыли обряд, забыли. А я заплачу. Столько заплачу, что тебе и не снилось. Только отпусти меня наверх. Да, люди называют это взяткой, но какое тебе, старче, дело до людей. Смотри...

Адам поспешно извлек из-за пазухи замшевый мешочек, развязал его. Даже в сиротском свете бриллианты затеплились, заиграли, как бы зашевелились на ладони.

- Здесь почти миллион... - Голос Адама дрогнул. - Я вложил в них все свои сбережения. Гонорары за репортажи, за книги... Три из них попадали в списки бестселлеров. Все... Все тебе отдаю.

Харон даже не взглянул на драгоценные камни, не повернул головы в его сторону. Будто и не слышал предложения.

Адам похолодел от ужаса. Он вдруг понял, насколько нелепа и смехотворна его попытка подкупить перевозчика. До него в этой ладье сидели миллиарда усопших. Если не всем, то многим хотелось продлить самообман бытия, а то и вернуться наверх... Главное - не попасть в Аид, не раствориться в несметном сонмище безликих стенающих душ, которые забыли землю и жизнь на земле - без всяких желаний слоняются они среди цветов асфодела, еще более бледные и жалкие, чем эти дикие тюльпаны... Как же он раньше не сообразил, что Харона искушали уже миллионы раз. В этой лодке сидел сам Крез - где сейчас его печальная тень? Сидели императоры и фараоны, красавицы всех времен и народов, финансовые магнаты, величайшие ученые и Гомер... А он, несчастный писака, репортер и прожигатель жизни... Он вообразил себе, понадеялся... Впрочем, надеялись все. Все его предшественники. На милость, на случай, на удачу...

Адам бросил бессмысленный взгляд на обол, который все еще сжимал в руке, и швырнул монетку в реку. Зачем? К чему воскрешать древний обычай, забытый и бесполезный, как и все, на что он наделся, о чем думал?

Тем не менее произошло чудо.

Старец повернулся к пассажиру, укоризненно проскрипел:

- Зачем нарушаешь обряд, человек? Впереди - судилище.

- Плевать! - почти выкрикнул Адам и поразился во второй раз: Харон оставил одно весло и вынул из уха кусок грязной то ли пакли, то ли ваты. Вот оно что! Выходит, перевозчик даже уши затыкает, чтобы не слушать мольбы и уговоры. Пергаментное лицо Харона было испещрено шрамами и царапинами, нижняя губа, которую не прятали седые космы бороды, рассечена. Неужели?.. Еще на лице и на рубище какие-то белесые пятна. Они сливаются в странный налет, будто много раз падали капли грязной воды и высыхали.

- Ты угадал - плевали, - проворчал Харон. - Без счета, сам видишь. А бабье морду царапало - все до глаз норовило добраться. Один римлянин мечом сдуру ткнул.

- Кто? - не сразу понял Адам.

- Такой, как ты. Любитель жизни.

- Не понимаю! Это ужасно... - пробормотал сконфуженно Адам. - Дикари какие-то.

Перевозчик неопределенно хмыкнул и отпустил весла, чтобы передохнуть.

- Телеса окончательно они там теряют. - Глаза Харона колюче стрельнули в сторону башни с черным провалом входа. - А здесь, бывает, ведут себя похлеще, чем на земле... Один лорд как-то отказался в лодку садиться. Грязная, мол, она, санитария нарушается. А зачем покойнику санитария?

Он задумчиво посмотрел на низкое слепое небо - без солнца и ветра, которое едва прятало за зелено- бурыми тучами каменную твердь свода, без всякого перехода спросил:

- Других, тех, кто богат безмерно, еще могу понять. Жалко им... А чего ты-то наверх рвешься? Что ты там оставил, кроме хлопот и суеты?

- Там жизнь...

Адам почти пропел эту фразу.

- Тебе не понять, дружище Харон. Точнее, долго слушать, а мне - долго рассказывать. Сущность жизни не в больших событиях, которые мы так или иначе ищем на земле. Я понял это, когда ходил с рыбаками на промысел. Давно, еще пацаном... Сущность жизни в маленьких радостях и безмятежности духа. Представь только один день. Обычный, заурядный... С вечера ты искупался и просыпаешься утром в чистой постели. Ранняя осень. За окном чуть тронутые увяданием деревья. Воздух ключевой свежести, но еще тепло, а днем и вовсе будет сказочно. Ты делаешь короткую зарядку. Затем легкий завтрак. О, я даже сейчас слышу аромат жареной свинины и кофе - только что сваренного, с огня. А как здорово пишется в утренние часы! Сначала слова просыпаются неохотно, кажется, даже видишь, как они зевают и потягиваются. Проходит время - они начинают понимать порядок и смысл, выстраиваются на бумаге все быстрее. Они уже толпятся, спешат овеществиться, даже мешают друг другу. И повинуются. Ощущение власти над ними ни с чем не сравнимо. Такое, может, переживал только Наполеон, когда он и армия составляли как бы одно целое... Ах, старик, разбередил ты мне душу!

- Не убивайся так, - сказал Харон. - Глотнешь разок из Леты - и все забудешь. Хитрая река... Без нее здесь сплошной плач да стон стояли бы... Ты рассказывай, рассказывай...

- Не хочу забывать! - зло сказал Адам. - Не для этого у тебя прошусь... Обо мне писали: 'Неистовый репортер'. Это не только имя на первых полосах газет и дешевые книжонки, которые продаются во всех киосках. Это образ жизни. Я радовался всему этому, упивался, будто пьяница вином. Представь: ты славно поработал, бросил к чертям ручку, взял ключи от машины, спустился во двор. На сиденье нападало листьев - пусть так и лежат. Как уговаривались, заезжаю за подружкой. Через полчаса мы уже в небольшом