высоко поднял его над головой. - Но не дрейфь. Все, что ни происходит, к лучшему. И радуйся, что эти подсвечники попали именно ко мне.
'Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова. - Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда крышка. А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь...'
- А дело мое такого свойства. - Евгений Николаевич зашагал по комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни перед тобой, мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока этого не понять. После спектакля ты должен... Словом, как и положено, у артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно... запалить один маленький павильон на краю ярмарки. Просто устроим микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как? Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...
- А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова как кролик на удава. Как он мог отказаться, если действительно с этими дурацкими подсвечниками влип, словно муха в паутину, в такую переделку, что теперь только молчать и слушать.
- Молчи и слушай, - сказал Кустовский, словно прочитав его мысли, напуганный не меньше Павла.
- Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.
- Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич, - сказал режиссер.
- Пусть идет. Но помни: в одиннадцать ты должен сделать то, что я сказал. Не вздумай в милицию обращаться. На моей стороне сила, мне ничего не стоит доказать, что ты вор. А сделаешь как надо - в награду получишь золотишко. Не сделаешь... - Сухов отошел к стене и из внутреннего кармана показал ручку револьвера. - Надеюсь, понял? Иди.
Сухов сразу плотно прикрыл за Павлом дверь. За нею слышались голоса вокалистов, музыка. Театр перед спектаклем постепенно оживал, наполнялся звуками. Кто-то громко возмущался, по коридору взад и вперед, гулко топая, сновали рабочие, подтаскивая к кулисам декорации. Часть из них устанавливали, прибивая с помощью косяков к полу на сцене.
Кустовский, бледный от страха, смотрел на Сухова и с тоской думал о том, что же будет дальше. Он никак не ожидал такого поворота событий.
- Женя, что же это? Я в трансе. Ты шутишь, или мне снится сон? бормотал он, глядя в угол, где стоял, опершись рукой о зеркало, незваный визитер.
Тот сделал шаг вперед, широко расставил ноги и метнул на режиссера острый взгляд.
- Нет, дорогой, это не сон, - он чеканил каждое слово, - это явь. Суровая и беспощадная. Человек отличается от животного тем, что наделен способностью мыслить. Ты напуган. Что ж... Каждому свое. Ничто не способно убить во мне желание действовать. Да, да! Сегодня вся эта ярмарочная бутафория, весь этот содом человеческой жадности, тупости - все полетит к черту. Есть единственное средство прекратить эту какофонию, этот гнусный мираж - огонь, всесильный, всесокрушающий. Он сожрет, проглотит эту ярмарку и тем самым свершит жестокий и справедливый суд над заблудшими овцами в человеческом обличье... Я докажу, я отомщу, я уничтожу!..
Сухов задыхался, хрипло выталкивая из себя горячие слова. 'Да он безумец!' - подумал хозяин кабинета, а вслух сказал:
- Это безрассудно, Женя! Опомнись! Что ты говоришь?!
- Молчи, трусливая душа! У меня отняли все. Ведь я сын лесозаводчика...
- Твой отец был прекрасный человек, я его хорошо знал, - вставил Кустовский.
- ...Который имел роскошный английский лимузин и который подло сбежал на нем за границу, как только начались беспорядки. Кто же, я тебя спрашиваю, уготовил мне такую судьбу? И после этого я должен смириться, подстраиваться? Ни за что! Наоборот. Мстить, беспощадно мстить - вот моя цель. Я знаю себя. Мне нужны были деньги, и я их добыл. И добуду еще. А заодно спалю ярмарку. Да, черт возьми! - По щекам его вдруг потекли слезы. - Прости, Семен. Ты видишь, я плачу. А почему? Потому что я человек жалкое существо, скотина, одним словом. За это я себя не люблю. За то, что бываю слаб, как и все. Но смириться, жить в хлеву, по-овечьи блеять никогда! - Он снова перешел на крик. Затем решительно встал. - Довольно! Проследи, чтобы мальчишка не смылся. Не сделает то, что я сказал, - оба ответите. Головой. - И стремительно вышел.
Ромашин внимательно следил за происходящим на сцене, беспрестанно вертя головой и вытягивая шею: очень мешала сидящая впереди высокая блондинка. А спектакль его неожиданно увлек. Когда пополз занавес, он опомнился. От досады на самого себя, на то, что так близко к сердцу принимает всю эту выдуманную чепуху, он даже скривил губы и полез в карман галифе за платком, чтобы высморкаться.
Кустовский, появившийся за кулисами, заметил Ромашина и сразу покрылся легкой испариной. 'Какой черт принес сюда этого милиционера?' - с испугом подумал режиссер и наткнулся на Павла, который, вцепившись в рукоятку лебедки, отрешенно смотрел в угол.
- А что, это будет очень красиво, если петуха пустить... - сказал он задумчиво.
- Тише ты! - цыкнул на него Кустовский. - Кажется, милиционер сюда идет. Ну, приятель, держись, не иначе как по твою душу.
- Кто? - встрепенулся Павел и тоже стал смотреть сквозь щель в занавесе. В это время Ромашин, пробираясь через узкие ряды, медленно направлялся к выходу.
- А вдруг он пронюхал? Может, цыган рассказал? Только этого никак не может быть. Но все равно бежать надо, Семен Глебович...
- Сиди смирно, поздно уже. И виду не показывай. Вот он, сюда идет... - прошептал Кустовский.
В кулисах с противоположной стороны показался Ромашин. Он быстро прошел на сцену. Павел вдруг суматошно закрутил ручку лебедки. Огромный тяжелый занавес покачнулся и стал быстро расползаться. Зал покинули еще не все зрители. Увидя на сцене милиционера, некоторые зааплодировали. Ромашин застыл как вкопанный, впервые оказавшись в столь нелепой ситуации. У него было такое чувство, словно его голым выставили напоказ. Он криво улыбнулся, легко поклонился и начал пятиться назад.
Кустовский дал парню легкий подзатыльник и, перехватив рукоять лебедки, принялся энергично вращать ее в другую сторону. Занавес, будто огромная усталая птица, широко взмахнул крыльями, и они сомкнулись...
- Так, - Ромашин, красный от негодования, вращал глазами. - Клоуна из меня делаешь? Ну, я тебе покажу! Я тебе такой цирк устрою! Чего зубы скалишь? - набросился он на 'шутника'. - А ну пойдем поговорим. Вопрос у меня к тебе имеется.
- Нельзя ему. Извините великодушно, но он здесь поставлен неспроста. Сейчас начнется второй акт, - залепетал режиссер, - а в нем свыше семи картин, а это значит, здесь нужен постоянный человек.
- Ну что ж, можно и здесь.
В стороне, готовясь к выходу, ни на кого не обращая внимания, разминалась балерина. Она резко выкидывала ногу вверх и затем тут же наклонялась, почти касаясь головой пола. Балерина заламывала руки, вставала на носки.
- Чего это она? - осторожно спросил розыскник. - Так близко почти раздетую женщину он еще никогда не видел. - Развели, понимаешь. Совсем люди стыд потеряли.
- Мария Егоровна, перестаньте. Вы же видите, здесь посторонние, сказал Кустовский.
Та недовольно вытянула губки и сердито дернула плечом:
- Всегда вы так, Семен Глебович. Вместо того, чтобы подбодрить, посоветовать, показать, накричите перед самым выступлением. Хорошо, я уйду.
- Вот с каким контингентом нам приходится работать, товарищ милиционер, - пожаловался Кустовский. - Артисты - очень тонкий, я бы сказал, сверхчувствительный народ. А жалованье у нас сами знаете какое...
- У нас не больше, - ответил Ромашин, - а нервов мы тратим ого сколько! Потому как народ действительно нынче пошел с запросами да с претензиями. Все ему, значит, покажи, расскажи, может быть, он после этого и поведет себя как положено, по закону, значит... Артисты, одним словом. Везде артисты...
Он почесал в затылке. В это время прозвенел последний звонок, на сцене началась беготня. Кустовский хлопнул в ладоши.
