торчат. А противнику лучших ориентиров и не надо.
Стало слышно, как тикают часы на столе.
- Батарея, как я уже сказал, где-то здесь... - повторил полковник. К сожалению, мы ничего о ней не знаем. А мне вот так, - он провел рукой по горлу, - надо знеть ее расположение. И я очень прошу... Знаю, что это не просто. Но мне эти данные нужны, понимаете? К среде...
Часы тикали все так же медленно.
- Понятно, - ответил за всех Гасовский и оглянулся на ребят, стоявших за его спиной.
- На вас вся надежда. - Полковник подошел к Гасовскому почти вплотную. - Получив эти данные, мы заставим батарею замолчать. Навсегда. А теперь идите отдыхайте...
Он махнул рукой, давая понять, что сказал все.
Они повернулись к двери.
Но та открылась, и вестовой шагнул вперед.
- Ну, что там еще? - недовольно спросил полковник.
- Писатели приехали, - подобравшись, ответил вестовой. - Вы им вчера назначили...
- Хорошо, сейчас выйду, - кивнул полковник и надел фуражку. - Пошли, разведчики...
Они вышли на крыльцо.
У крыльца толпились какие-то незнакомые люди со 'шпалами' в петлицах. Стараясь казаться веселым, полковник улыбнулся им и, щурясь от яркого солнца, сказал:
- Что, на трамвае приехали? В Мадриде тоже приходилось ездить на фронт в трамваях. Милости прошу к нашему берегу. Но должен предупредить, что могу уделить вам не больше двадцати минут. Устраивает? Тогда договорились...
Гасовский незаметно дал знать своим ребятам, что им здесь делать нечего.
4
Вода была теплая, с каким-то металлическим привкусом. На этот раз старшина-скопидом расщедрился: 'Пейте от пуза, приказано удовлетворить...' И они пили прямо из ведра, передавая его друг другу, а старшина стоял рядом и притворялся, будто не видит, как драгоценная влага течет у них по щекам, льется за воротники. Когда ведро опустело, старшина с тяжелым вздохом снова наполнил его до краев и предал Косте Арабаджи. В глазах этого немолодого человека с лицом, изборожденным длинными вертикальными морщинами, была обида. Старшина, как положено старшине, был мужик хозяйственный и не мог спокойно смотреть на такое 'безобразие'.
Тем не менее, когда и второе ведро опустело, а Костя Арабаджи утерся рукавом фланелевки, старшина самолично, прямо из бочки, налил ему полную флягу и заткнул ее пробкой. Точно так же он наполнил и остальные фляги, которые ему подставили. Берите, знайте его доброту.
- А эту? - Костя протянул старшине второую флягу.
- Так она же лишняя, - спокойно ответил старшина. - Убери лапы.
Потом старшина выдал каждому сахар по норме, галеты и полный боекомплект. Каждый кусочек сахару, каждую галету он, казалось, отрывал от собственного сердца.
- Да ты не скупись, - сказал ему Костя Арабаджи. - Небось, не свое отсчитываешь.
- Казенное тоже не валяется. Казенное - значит народное, пробормотал старшина.
- А ты, батя, часом не политрук? - вмешался Гасовский. - Нет? Тогда быть тебе политруком. Очень провильно рассуждаешь...
Патронами набили карманы. Гранаты и ножи подцепили к широким флотским ремням. Гасовский отстегнул кобуру, болтавшуюся у него почти возле колена, и сунул пистолет за пазуху - так вернее. Потом посмотрел на часы. Куда девалась его насмешливость? Ее как рукой сняло. Теперь Гасовский был сосредоточен и хмур.
Первым делом им предстояло преодолеть минные поля, свое и чужое. Но если в своем вились знакомые тропки-проходы, то на чужом, на котором стояли таблички, предупреждавшие об опасности, мины тем не менее были натыканы так густо, что проползая между ними, ты не раз обливался холодным потом. Кто скажет, что это за бугорок? С виду - простая сурчина, а заденешь ее, и сразу шарахнет так, что костей не соберут.
Сотни противопехотных мин дремали под тонким слоем земли, ожидая своего часа.
Луны не было. Сердце медленно отсчитывало секунду за секундой, пугаясь каждого шороха и собственного стука.
Гасовский полз впереди - Нечаев видел перед собой подошвы его ботинок и каблуки, подбитые стертыми подковками, которые то и дело вблескивали. Сам он полз на правом боку, подтягивая винтовку. Была дорога каждая секунда.
Около полуночи они добрались до дальних кустарников и почувствовали себя в относительной безопасности. Тут можно было отлежаться и передохнуть.
Они давно привыкли к слитному, не умолкавшему ни на час гулу артиллерийской канонады, к холодному свету ракет, к электрическому треску пулеметов и не обращали на них внимания. Они научились в шумах войны безошибочно отыскивать те непривычные для уха слабые звуки, которые таили в себе главную опасность. Сейчас какой-нибудь странный шорох был страшнее громкой артиллерийской пальбы. Но больше всего они были озабочены тем, чтобы ненароком не напороться на румынских часовых.
За первой линией вражеских окопов тянуласть еще и вторая. Между ними все поле было изрыто ходами сообщения, и чужие голоса раздавались порой совсем близко: то справа, то слева, то впереди. И хотелось стать невидимым, не дышать, уйти на время в небытие, чтобы потом очутиться подальше от передовой, там, где лиманы, и плавни, и чистая степь, и пустое небо, под которым можно стоять не таясь в полный рост, и дышать широко, свободно.
Других желаний не было.
Прислушиваясь к чужим голосам, Нечаев впервые подумал о том, что здесь, в расположении румынского полка, идет такая же окопная жизнь, как и та, которая была ему знакома. Солдаты ели, спали, тихо переговаривались, смеялись над кем-то, стояли на часах... Вот какой-то солдат спросонья вылез из окопа в одном исподнем и кряхтя пристроился в кустах так близко, что Нечаеву ничего не стоило пощекотать его своим плоским штыком. Другой солдат дремал на бруствере, опираясь на винтовку, словно это была лопата. Это были усталые, неряшливые солдаты, которым военная служба в тягость, которые ошалели от грохота и воя. На их небритых лицах была тупая покорность судьбе. Они уже примирились с безысходностью, с тем, что каждого ждет пуля или шальной остколок и деревянный крест на чужой земле. О чем они мечтали? О легком ранении? Об отпуске?..
Нечаев лежал, уткнувшись в землю, которая душно зноила, отдавая ночи лишек дневного жара, и думал о румынском солдате, который был рядом. Кто он? Должно быть, немолодой уже человек, бадя [обращение к старшему (рум.)], страдавший бессонницей. И все-таки этот кряхтящий бадя был теперь его, Нечаева, заклятым врагом. Так случилось... А все потому, что на том хлебопашце были сейчас не ицары - эти толстые домотканые брюки, а казенное солдатское белье.
Занятый этими мыслями, Нечаев не заметил, как румын поднялся и пошел к окопу, окликнув кого-то из своих. Потом снова стало тихо, и Гасовский, лежавший рядом, подал знак: 'Давай не задерживайся!' В отличие от Нечаева, Гасовский, очевидно, думал только о выполнении боевого задания.
Они отползли в сторону.
Каждый метр земли давался им с трудом. Только когда передовая осталась далеко позади, когда голоса солдат смолкли, они рискнули подняться с земли. Короткими перебежками добрались до заброшенного баштана, обогнули сгоревшую хатенку, возле которой стояла арба с поломанной оглоблей, и подались к деревьям, темневшим возле дороги. Тут их окликнули, и они остановились, затаили дыхание, но Гасовский быстро нашелся, ответил по-румынски какой-то соленой пословицей, в ответ раздался смех, и они сдерживая дрожь в коленях, спокойно, на виду у румын, сидевших в армейских фурах с провиантом или фуражом, повернули прочь от дороги, чтобы попытаться перейти ее в другом месте. В темноте румынские ездовые приняли их за своих.
Теперь уже пахло не только степью - одичавшей черствой землей, пылью и чебером - все сильнее пахло соленой водой. Угадывалась близость Большого Аджалыкского лимана.
Дорого шла наизволок, и тарахтящие фуры как бы скатились с нее в темноту. Сквозь листву деревьев проглядывали редкие, по-осеннему стылые звезды. Посмотрев на часы, Гасовский заволновался. Надо было попытаться оседлать дорогу.
