- Приготовить гранаты, - сказал он шепотом. - На всякий случай.
В два прыжка перемахнув через дорогу, он плюхнулся в кювет. Остальные - за ним. Было поздно. Ночь вот-вот могла оторваться от земли, поредеть. Уже было слышно, как где-то далеко, под Кубанкой, тявкают псы. А до лимана было все еще далеко.
- Черт, скоро совсем рассветет, - сказал Костя Арабаджи. - Что делать будем, лейтенант?
- Добраться ды до лимана, - сказал Нечаев. - Пересидим в камышах.
- А если не успеем?
- Должны успеть, - сказал Гасовский.
Из окаменевшей глины кое-где пробивалась твердая травка. Росла она по склону балочки. На дне балочки тянулась наезженная колея.
Спустившись в балочку, они пошли вдоль колеи, которая снова вывела их в степь к заброшенной хате, стоявшей посреди двора, обнесенного толстой стеной. Двор был пуст - ворота, сорванные с петель, валялись по дикой грушей. Но в хате могли быть люди.
Метнувшись к ограде, Нечаев прижался к ней и, крадучись, направился к воротам. Сеня-Сенечка двигался ему навстречу. Сойдясь у ворот, они перевели дух и юркнули во двор.
- Подожди... - шепнул Сеня-Сенечка.
Он острожно нажал на скобу, и дверь подалась. Нечаев вскинул винтовку.
Прошло несколько минут. В хате чиркнула скичка. И опять стало темно. Потом послышался шорох.
- Ну как?
- Никого... - Сеня-Сенечка появился в проеме двери. - Тут кто-то побывал до нас. Грязные миски оставил.
- Румыны?
- А кто же еще? Хозяева так не насвинячат. Хорошо бы на крышу забраться. Я попробую...
- Дело. Тебя подсадить?
- Я сам. Ты позови наших...
Нечаев тихо свистнул. В ответ раздался такой же тихий свист.
- Там никого нет, - сказал Нечаев Гасовскому. - Посуду на столе, окурки...
- А где Семен?
- На крыше.
Они подождали, пока Сеня-Сенечка спрыгнет на землю.
- До лимана совсем близко, - сказал он, отряхиваясь. - Километра четыре.
Четыре километра! Гасовский вытащил пистолет. Надо было спешить.
- А может, останемся лейтенант? Переседим в хате, - сказал Костя Арабаджи.
- Нельзя, дорога близко, - ответил Гасовский. Он не хотел рисковать.
Рассвет они встретил в камышах, по грудь в мутной тепловатой воде. Над камышами стлался туман. Пахло гнилью. А когда туман оторвался от воды, стало припекать и появились комары.
Дорога проходила совсем близко. Та самая дорога, которую они оседлали ночью. С рассветом она ожила. Слышно было, как торохтят по булыжнику армейские фуры, на которых, по-крестьянски поджав ноги, дремали разомлевшие ездовые. Видно было, как проносятся, поднимая облака пыли, грузовики и мотоциклы. Обгоняя обозы, растягивавшиеся на десятки метров, машины пропадали за поворотом, и, когда оседала пыль, можно было разглядеть понурые подсолнухи, стоявшие по ту сторону дороги, за которыми далеко, до самого горизонта, лежала пустая степь.
От воды тянуло затхлой сыростью и прелью. Мутная и поначалу теплая, она с каждым часом все сильнее студила тело, бросала в озноб.
Прихлопнув очередного комара, Костя Арабаджи сказал:
- Девяносто седьмой...
- А ты не считай, - посоветовал Гасовский, - собьешься...
При свете дня он стал прежним Гасовским, самоуверенным и насмешливым, который отца родного не пожалеет ради красного словца. Так ему, очевидно, было легче совладать с самим собой и со своим страхом. Что ж, страх на войне испытывает каждый. Вся разница в том, что одни умеют его обуздать, а другие покоряются ему. Нечаев тоже подавлял в себе страх. И не раз.
А время тащилось медленнее армейских фур, тарахтевших по дпроге. После полудня, когда солнце прошло над головой, Нечаева стало клонить в сон. Но тут он увидел, как какой-то тупоносый грузовик, крытый брезентом, остановился на дороге, и сон с него как рукой сняло. Из кабины вылез солдат с деревянным ведром и рысцой побежал к лиману.
Солдат спустился с насыпи. Он шел, размахивая ведром. Он был молод и беспечен. Подойдя к воде, присел на корточки. Раздался плеск. Деревянное ведерко плюхнулось в воду.
До солдата было шагов десять. Вытащив ведро из воды, он поставил его на камень и снял суконную куртку. Окатив себя водой, он рассмеялся и крикнул своему товарищу, оставшемуся в машине, чтобы тот присоединялся к нем.
Гасовский поднял пистолет и взял солдата на мушку.
А тот, ничего не подозревая, снова нагнулся и зачерпнул воду.
И тут случилось неожиданное. Комары!.. Они налетели на солдата, облепили его мокрую спину. Шлеп, шлеп, шлеп... Солдат начал лупить себя по груди, по плечам. Схватив курточку, он принялся ею размахивать. Но где там, комары не отступали. И солдат не выдержал. Подхватив ведерко, он побежал, расплескивая воду.
Залив воду в радиатор, он вскочил в кабину, и мотор грузовика мощно взревел.
- Ай да комары-комарики, - сказал Гасовский, пряча пистолет под фуражку.
- Вполне сознательные, - подхватил Костя Арабаджи.
Вытащив зубами пробку, Костя приложился к фляге. Он проделал это уже не в первый раз. Глотнет и сразу отвернется, чтобы фляга не мозолила глаза. Но забыть о ней было свыше его сил. Как о ней не думать, когда она под рукой, а во рту сухо? Костю не смущало, что вода пахнет сукном. Лишь бы прохладно булькало в горле.
Увлекшись, он не заметил, как разделался со своим неприкосновенным запасом. Пусто!.. Растерянно хлопая своими белесыми ресницами, он в сердцах забросил флягу в камыши. На кой она ему теперь?!
Солнце прожигало до костей. Чахлые кустики акации, которые росли на берегу, совсем разомлели от зноя и отбрасывали на землю хилые тени.
- А теперь что будешь делать? - спросил Гасовский. - Ты хоть флягу подбери.
- Не знаю.
- Пей... - Сеня-Сенечка протянул Косте свою флягу. - У меня еще полная.
- Я глотну. Разок...
Оторвав флягу от губ, Костя вернул ее Сене-Сенечке и, утершись рукавом фланелевки, сказал:
- Сразу полегшало. Интересно, который сейчас час?
- Третий... - ответил Гасовский. - Румыны, наверно, обедают.
Дорога была пуста.
Румыны обедают, а они должны сидеть в этой гнилой воде. Гасовский посмотрел на ребят, которые совсем приуныли, и сказал:
- Хотите услышать, как я однажды выручил датского принца?.. Не верите? Слово даю... В нашем театре ставили 'Гамлета'. Дали третий звонок, и помощник режисера, помреж по-нашему, выглянул из-за кулис. Ну, зал набит битком, яблоку негде упасть, представляете? А Гамлета нет... Не то заболел, не то загулял. Офелия - вся в слезах, Клавдий, король датский, его сам Небесов играл, схватился руками за голову. Скандал! Тогда я подошел к помрежу и сказал: 'Можете положиться на меня. Гасовский не подведет. Я эту роль наизусть знаю.' И что вы думаете? Пришлось ему меня выпустить. Режисер страшно обрадовался. Да у него, говорит, и внешность подходящая, как я раньше не заметил. Это у меня, значит. И вот я появляюсь в бархате, при шпеге...
Рассказывая, Гасовский так увлекся, что начал жестикулировать. Он изобразил помрежа, страдавшего одышкой, потом гордого актера Небесова и трогательную Офелию... Гасовский то выпячивал нижнюю губу, как Небесов, то таращил глаза, как помреж, то стыдливо хлопал ресницами, как Офелия.
- Публика два раза вызывала меня на бис, - сказал он.
