И нечего оправдываться, что приготовился совсем к Другому, что, мол, легче было бы, если били бы по-настоящему…
Потом – били… И он выдержал. Но почему на болит тело, а только щеки горят от пощечин?
Кто-то постучал в двери. Горст вздрогнул. Неужели снова за ними?
Тяжелые шаги, скрипнула дверь.
– Ты, Вернер?
Стоит в дверях, улыбается широко, всем своим видом показывая, как ему приятно видеть друга.
– Неужели ты?
Идет, тяжело припадая на протез, с протянутой рукой.
– Ты знаешь, что случилось у нас?
– Знаю.
И крепко жмет руку.
Вот это друг! Эсэсовцы убили отца, их самих только что выпустили из тюрьмы – даже сосед отвернулся, сделал вид, что не заметил, – а он!… Пришел открыто, не побоялся, как друг.
– У тебя есть закурить?
Вернер вытащил только что начатую пачку.
– Возьми, у меня еще есть.
Сели.
– Вот что, Горст, – начал Вернер, – ты парень сильный, и вся эта история не должна подкосить тебя. Конечно, утешать легче, но, поверь, не всегда. Мы с тобой видели много смертей и если уж остались жить, то должны думать не только о себе. Твой отец был мужественным человеком и послужил примером для других.
– Мой отец был… – начал Горст в порыве откровенности, но, вспомнив, как отец всегда ругал его за горячность, закончил: – Хорошим и честным человеком.
– Мне всегда казалось, что твой отец, – сказал Вернер сердечно, – чем-то отличался ото всех. Он был патриот, а это в наши тяжелые времена не так просто. И погиб как патриот! Поэтому я и пришел пожать руку его сыну.
Если бы Горст не был в таком угнетенном состоянии, он, наверное, заметил бы, что Зайберт фальшивит. Но сейчас слова Вернера показались Горсту отзвуком его собственных мыслей – именно так он думал об отце, и Горст радостно пожал протянутую руку.
– Вернер, – произнес он растроганно, – ты настоящий товарищ, и я этого никогда не забуду.
Зайберт обиженно махнул рукой.
– Мне хочется верить тебе, – сказал печально, – но слова всегда останутся словами. Почему ты таился от меня раньше? Разве были основания не доверять мне?
Горст сделал удивленные глаза, но Вернер смотрел на.чего так искренне и с таким укором, а на душе было так одиноко, что паренек невольно признался:
– Какие могут быть основания, друг? Но нас ведь так мало, а вокруг столько нечисти… Ты не можешь винить меня.
– Никто не собирается обвинять тебя. – В голосе Вернера звучала настоящая радость. – Я очень рад, что мы наконец поняли друг друга!
– Мы уже давно понимали друг друга, – возразил Горст, – теперь лишь произнесли недосказанное.
– Пусть будет так, – легко согласился Вернер, – и теперь пусть будут любые передряги, хоть конец света, – мне ничего не страшно, ибо сегодня я словно вновь родился! Мы отомстим за твоего отца!
– Вот что, – словно очнулся Горст, – во-первых, не так громко, во-вторых, гестапо выпустило меня, наверное надеясь напасть на след подпольщиков. Понимают же они, что мой отец и Панкау – не вся организация, и не успокоятся, пока не возьмут других.
– Не успокоятся, – подтвердил Зайберт. – Но что ты имеешь в виду?
– Тебе не следует часто встречаться со мной, не говоря уже о том, чтобы заходить к нам…
– Думаешь, гестапо заподозрит меня?
– Не сомневаюсь.
Вернер закурил, улегся на тахте, задумчиво пуская дым в потолок. Последние слова Горста выбили его из колеи, и он лихорадочно думал, как лучше поступить: ведь этот мальчишка все время должен быть в поле его зрения.
– Да, – произнес наконец, – в твоих словах есть резон. И все же, – чуть не подпрыгнул от радости, – мы проведем их, оставим в дураках! И знаешь как? Я поселюсь у вас!
– Ты, случаем, не того? – Горст покрутил пальцем у виска.
– Никогда в жизни я не был так рассудителен, – возразил Зайберт. – Ты не учитываешь простого психологического фактора. Если бы мы встречались время от времени, стараясь не афишировать наши встречи, гестапо сразу же заподозрило бы меня. А если я открыто поселяюсь у тебя, если это делается у всех на глазах, если хочешь – считай, что демонстративно, это не вызовет никаких сомнений. Наоборот, подумают, что ты хочешь сделать ловкий ход и пустить гестапо по ложному следу.
