Трон и плаха леди Джейн

Время. Теперь оно тянется слишком медленно. Боже, когда же мальчишка наконец умрет?

Я написал также леди Елизавете в Хатфилд-хаус, Хартфордшир, и ей тоже сообщил, что ее брат-король пошел на поправку и приглашает ее приехать ко двору, дабы составить ему компанию.

Не дай бог, эта хитрая девчонка меня раскусила. У нее нюх, как у собаки, она быстрее сестры может учуять западню. Если она не явится сама, мне придется послать солдат, чтобы они притащили ее сюда.

Дворец Гринвич, 6 июля 1553 года.

Генри Сидней, верный друг детства, бдит у постели короля. Он сидит там уже давно, не обращая внимания на зловоние в комнате, заставляющее большинство входящих туда непроизвольно подаваться назад. Он не скрывает скорби о своем молодом господине, по его щекам катятся слезы.

При короле остался только один врач – доктор Оуэн. Боюсь, что напрасно я допускал к нему и остальных. Оуэн не так опасен, поскольку уже стар и глаза у него уже не те, что были раньше. Он многие годы служил покойному королю Генриху, его величество он знает всю жизнь, так что его присутствие доставляет Эдуарду утешение. Добрый лекарь сделал все, чтобы помочь больному, хотя от его умений тут немного толку. Я совершенно уверен, что он ни о чем не догадывается.

Я стою в изножье кровати, глядя на короля сверху вниз. Хорошо, что старик Гарри не видит сейчас своего возлюбленного сына. Изможденное тело Эдуарда покрыто ранами и язвами. Он больше не может принимать пищу, его желудок страшно раздулся. Короля изводят постоянные позывы на рвоту. Почти все волосы у него выпали, некогда светлая кожа пошла пятнами. Теперь он живой труп. К счастью, периоды просветления случаются у него все реже. Его либо одолевает беспокойный сон, либо он лежит в забытьи и бредит. Никто в точности не понимает, что он говорит, но можно догадаться, что король все тревожится о будущем основанной им Церкви.

– Милорд, – шепотом обращается ко мне доктор Оуэн. – По моему мнению, его величество уже in extremis.[18] Могу ли я просить вас о разрешении вызывать других врачей, чтобы помочь ему умереть с миром? Вы понимаете, что я не хочу брать всю ответственность на себя. Люди всегда готовы искать виновника трагедии, и я боюсь, как бы меня не обвинили в медицинской небрежности или еще хуже.

– Я не возражаю, – неохотно соглашаюсь я, говоря себе, что теперь уже можно позволить другим врачам увидеть короля.

Толпа угрюмых лекарей тотчас вваливается в комнату. Они знают, что ничем не могут помочь, разве что напичкать его никчемными порошками и молиться о его скорейшей кончине. (А как я об этом молюсь – Боже, как молюсь!)

Врачи выполняют все действия, которые требуются при осмотре больного. Затем они сбиваются в угол для совещания, похожие на стаю черных ворон в своих мрачных одеждах и шляпах. Тайком за ними наблюдая, я понимаю, что они тоже наблюдают за мной. Мне бы очень хотелось услышать, что они говорят, но они совещаются почти шепотом. Они хмурятся и качают головами. Даже если что-то заподозрили, не смогут ничего доказать. И конечно, было бы опрометчиво с их стороны вдруг начать выдвигать обвинения.

Они снова подходят к кровати, с напускной значительностью щупают королю пульс и промокают лоб. Спрашивают образец его мочи. Это все притворство, потому что они не могут ничем ему помочь. Он натужными рывками вдыхает воздух и беспрестанно отхаркивает кровавую мокроту. Теперь ему уже недолго осталось. А Сидней все льет слезы.

– Боже милосердый, – плачет он, – не дай моему господину испытать нестерпимых мук, возьми его прежде.

Эдуард шевелится. Снаружи церковный колокол бьет три. День стоит жаркий и душный. В комнате нечем дышать. Доктора боятся, что свежий воздух принесет с собой вредные испарения, но юный Сидней их уже не слушает. Не обращая внимания на протесты Оуэна, он подходит к окну и распахивает его настежь. Однако особой разницы не чувствуется, ибо воздух на улице такой влажный, что слабый, ленивый ветерок, едва всколыхнувший шторы, совсем не приносит облегчения в спертую духоту комнаты.

Когда я выглядываю в окно, небо внезапно темнеет. Собирается гроза, и буря готова разразиться с минуты на минуту.

Возможно почувствовав это, его величество просыпается. Генри Сидней бросается к постели и подносит к его губам чашу с вином, но король не может пить.

– Благодарю вас за вашу заботу обо мне, Генри, – едва слышно хрипит он и глубоко вздыхает. – Мне так плохо, – бормочет он. – Я молю Господа избавить меня от мучений. – Затем окрепшим голосом он молится вслух: – Боже, Ты ведаешь, как счастлив я буду жить с Тобою вечно; и все же я бы жил и здравствовал во благо народа Твоего.

Затем он оборачивает свое страждущее лицо к Генри.

– Я так рад видеть вас рядом, – шепчет он и снова проваливается в забытье.

Уже без малого шесть. Буря бушует на протяжении двух часов, и за это время его величество просыпался дважды. Генри Сидней и доктор Оуэн сидят по сторонам кровати, а я по-прежнему стою в изножье. К нам присоединился капеллан Эдуарда, который тихо читает слова духовного утешения из Священного Писания. Ясно, что смерть рядом, что она прячется в тенях.

Король пытается заговорить, но не может из-за слабости, и все же ему удается шепотом произнести последнюю краткую молитву. Плачущий навзрыд Генри Сидней, держа в руках хрупкое тело, прижимает его к себе, пока юная жизнь Эдуарда угасает.

Наконец хриплое дыхание стихает, и Сидней нежно укладывает обмякшее тело обратно на подушки, закрывает покойнику глаза и складывает руки на мертвой груди. А тем временем с хмуро нависших небес раздается мощный удар грома. Долго потом среди темного народа, подверженного предрассудкам, будет ходить поверье, что эту бурю наслал старый король Гарри, разгневанный попранием своей воли.

Леди Мария

Ходдесден, 6 июля 1553 года.

Ранним вечером мы приближаемся к окраинам Ходдесдена, когда вдруг видим всадника, вымокшего и забрызганного грязью, который спешит нам навстречу. Он говорит, что его послал сэр Николас Трокмортон, один из моих верных друзей при дворе.

– Поворачивайте, миледи! – торопит гонец. – Ваши враги приготовили для вас западню. Вам грозит большая опасность!

Меня не нужно просить дважды. Быстро нацарапав записку посланнику императора, где я сообщаю, что как только услышу о смерти короля, провозглашу себя королевой, я поворачиваю лошадь вспять и скачу как ветер в ночи, в сторону моей крепости Кеннинг-холл в Норфорлке. Там я призову на помощь верное мне дворянство Восточной Англии.

Джон Дадли, герцог Нортумберленд

Дворец Гринвич, 7 июля 1553 года.

Необходимо поддерживать видимость, что король до сих пор жив, пусть весь двор уже несколько дней кишит слухами. Пищу доставляют в королевские апартаменты, как обычно; добивающимся аудиенций послам сообщили, что его величество отдыхает и примет их, как только ему станет лучше. Не думаю, чтобы де Шефф, к примеру, поверил хоть одному слову из сказанного, но дипломатический этикет запрещает ему возражать мне.

Самая насущная из проблем – это что делать с телом короля. Мне нужно скрывать его смерть как можно дольше – по крайней мере, до тех пор, пока мы не задержим леди Марию. По счастью, она уже на пути во дворец. Как только она окажется под стражей, я смогу провозгласить королевой леди Джейн, не боясь, что Мария отомстит или кинет клич о помощи среди своих сторонников или вообще поднимет армию.

А между тем тело короля по-прежнему лежит в его кровати. При такой жаре оно уже начинает разлагаться, и его больше нельзя так оставлять. О трауре и пышных государственных похоронах в данный момент не может быть и речи. Также я не могу тайно похоронить его в Вестминстерском аббатстве, в склепе, согласно требованию его покойного величества – боюсь, возникнут неудобные вопросы, когда о его смерти наконец объявят. И уж чего я совсем не хочу – но опасаюсь, того потребуют мои коллеги, – так это вскрытия. Изменение очереди престолонаследия – одно дело, а отравление миропомазанного монарха – совсем другое. И наказанием за это служит повешение и четвертование. Даже моя власть и влияние не выдержат такого открытия.

Поскольку вонь из запертой спальни становится все ощутимей в приемной, я решаю действовать.