А еще в тот день погиб Прапорщик. Погиб, когда все уже заканчивалось, когда выковыривали из развалин последние огневые точки. Пуля ударила в висок. Умер Прапорщик мгновенно.
Макс похоронил его своими руками, за городом, на высоком берегу Уны. Грусти не было, тоски не было. Не было вообще ничего — какая-то бессмысленная пустота внутри.
Он тогда выпил сто грамм разведенного спирта у свеженасыпанного холмика, с отвращением закусил черствой горбушкой (черного, ржаного хлеба тут почему-то не пекли, а из белого, даже когда он пышный и мягкий, — какая уж закусь…). Посидел, вспоминая.
На войне, уже второй (срочная служба выпала в Приднестровье) Макс оказался случайно. Ему так казалось — случайно. Жил он тогда у Прапорщика (государство, обязавшееся обеспечивать детей-сирот жилплощадью, от обязательств не отказывалось, но и выполнять их не спешило.) К Прапорщику пришел бывший его сослуживец, теперь носящий форму казачьего сотника — шашка с затупленным лезвием, широченные лампасы, защитного цвета френч, словно позаимствованный из костюмерной студии, ставящей фильмы о гражданской войне.
На груди побрякивали награды — и старые, советские, и новые, незнакомые. Особенно выделялся архаичным видом большой серебряный крест… И форма, и награды казались слегка бутафорскими, но страшный шрам, сползающий со лба на скулу, был настоящим. И свежим.
Пили много. За встречу, за какие-то минувшие дела, не совсем понятные Максу. Дрозд (так звали гостя; Макс подумал: прозвище, но оказалось — фамилия) вернулся из Боснии. Ненадолго — отдохнуть, подлечиться, да и гульнуть по полной программе на заработанные кровью денежки.
Рассказывал много, и рассказы казались странными Максу, привыкшему совсем к другой войне — к войне, на которой не понятно ничего, на которой ты выпрыгиваешь из кунга с автоматом в руках, и в ночи идет бой, и неясно, кто убивает, кого и зачем, и нет никого, кто бы объяснил, и тебе приказывают: занять рубеж и окопаться, и ты окапываешься, и всматриваешься в темноту до боли в глазах, но долго ничего не происходит, а потом ночь взрывается выстрелами и на вид безобидно-красивые светляки трассеров чертят красные царапины — в тебя, в тебя! — и палец рвет спуск, приклад долбит плечо — куда? в кого? зачем? — а потом все заканчивается, кунг переваливается по ухабам обратно — к казарме, к построениям и нарядам, и никто тебе так и не объяснит, в кого ты стрелял и зачем…
У русских казаков-добровольцев в Боснии все было иначе, — по рассказам Дрозда. Там наши парни знали, в кого стреляли, а самое главное — зачем. А наказаний у казаков было всего два, никаких тебе гауптвахт и нарядов вне очереди, — нагайкой по спине за мелкие прегрешения, расстрел — за крупные (в том числе за мародерство и изнасилования, что бы там не писали о «псах войны» демократические журналюги).
…Макс думал, что Прапорщик в свои шестьдесят три окажется самым старым из русских, приехавших на ту войну, — и ошибся. В их отряде было два семидесятилетних деда, и отнюдь не в такой приличной, как Прапорщик, физической форме. Один — старый партизан, воевавший здесь еще с гитлеровцами, прекрасно знавший местность; был он минером от Бога, способным смастерить фугас из любых подручных материалов, и многому научивший молодежь; второй — танкист, дошедший до Берлина, не пожелавший ждать смерти, существуя на нищенскую пенсию. Оба старика хотели одного — закончить жизнь в бою, с оружием в руках. Повезло только одному, танкист попал в плен к усташам — умирал долго и страшно.
Прапорщик приехал не умирать, а драться и побеждать. И погиб — за два часа до победы.
…Макс тогда допил спирт, скомкал пластиковый стаканчик. Взял саперную лопатку, разровнял холмик, прикрыл отложенным в сторону дерном (усташи имели обыкновение мстить даже мертвым русским). Поднялся и пошел в сторону догорающего Бихача. Шел и думал, что опять остался один…
С Танцором они встретились спустя десять лет после того дня, когда пал Бихач.
3
— Дело это мне сразу не понравилось. Вроде бы ничего необычного, вон, в ИДН[7] целая картотека на таких беглецов пятнадцатилетних… Причем не только из проблемных семей бегут, порой посмотришь — что еще чаду не хватает? — как сыр в масле катается. А ему свободы, видишь ли, надо. Самовыразиться хочется. Поколение некст, блин… Но здесь история другая. Просто так, с бухты-барахты, никто и никогда не бегает. Тем более налегке и в незнакомом городе. А тут никаких вроде причин: с матерью не ссорилась, жила дружно. В компаниях подозрительных не вертелась, и с отчимом тоже конфликтов никаких — потому как нет его, отчима… Но начальство давит — факт похищения ничем не доказан, явный побег. Так что пересылайте, Иван Степанович, материал в ИДН по месту жительства исчезнувшей, нечего тут нам отчетность портить… Ну, с начальством у нас спорить не принято, я под козырек, а сам думаю — продинамлю это дело пару дней, к погранцам съезжу для очистки совести, да и узнаю, не было ли у соседей чего похожего в последние годы. Может, «коллекционер» какой завелся… Манера вполне похожая. Они, гниды, сельскую местность любят особенно…
Граев понимающе кивнул. Проблема «коллекционеров» была ему знакома.
…Полиция многих стран проклинает день, когда английский писатель Фаулз закончил свой роман «Коллекционер». Став бестселлером, этот триллер вызвал неожиданные последствия. Сексуально озабоченные граждане разных стран начали претворять в жизнь подробно описанную методику реализации нестандартных пристрастий: оборудовать в глухом месте звукоизолированный подвал, запастись хлороформом и т. д. В ход пошли самые разные сооружения: секретные комнаты в городских домах, тайно выкопанные в сельских коттеджах подвалы, возведенные во множестве в ожидании третьей мировой частные бомбоубежища. Но рекорд в этих играх принадлежал, конечно, России. Два «коллекционера», выкопав под гаражом в Подмосковье многокомнатный бункер, заселили его заманенными из окрестных общаг лимитчицами. А для самоокупаемости гарема заставили его обитательниц заниматься пошивом халатов и наволочек — в свободное от сексуального обслуживания хозяев время. Подпольный, в прямом смысле слова, кооператив приносил неплохую прибыль до самой его принудительной ликвидации. Ну и кто там говорит, что рабский труд непроизводителен? Это, граждане, смотря как поставить дело.
Самое поганое, что вычислить и взять такого «коллекционера» гораздо труднее, чем стандартного сексуального маньяка. «Коллекционер» действует не под влиянием порыва или сезонных обострений своей мании — у него все просчитано и подготовлено, в том числе бесследная утилизация останков жертв. И висят на досках объявления о розыске «ушедших из дому и не вернувшихся» девочек и мальчиков…
Крапивин продолжал рассказывать:
— И кое-что интересное я нашел. По статистике исчезнувших в нашем и соседних районах… А вчера утром — бах! к начальству вызывают. Ни словом не попрекнули, что материалы по Ларисе Поляковой в Питер не переправил. Наоборот, с уважением так: не желаете отдохнуть ли, Иван Степанович? Есть две горящих путевки в санаторий МВД, в Сочи — вам и жене. Сегодня же сдавайте дела, получайте отпускные, собирайтесь — и завтра на самолет. При том, что отпуск у меня в ноябре… И желающих на эти путевки — только свистни — очередь выстроится. А у меня, знаешь, с начальством…
Крапивин не закончил фразу, но Граев и так все понял. Если к такому возрасту человек дослуживается лишь до капитана, то он или непроходимо туп, или совершенно не умеет жить в ладу с начальством. Капитан Крапивин тупым отнюдь не выглядел.
— Короче, подобрал я челюсть, от такой щедрости отвисшую, — и отказался. Извините, говорю, но у меня большие планы в ноябре месяце. Не то что я бессребреник полный, или Сочи с детства ненавижу, но что-то пованивало от этого куска бесплатного сыра. К тому же, не буду темнить, было мне кое-что обещано от Людмилы Петровны, если удастся Ларису найти целой и невредимой. Немало обещано. Но и без этого… У меня вон двое, сыну двенадцать, дочери четырнадцать, — зачем мне надо, чтобы всякая мразь в районе резвилась? В общем, отказался. Дальше — еще интереснее. В отделе у меня один человек остался, Женька Пастухов, — лето, отпуска, сам понимаешь… Короче, его в тот же день отправляют в Липово — на два дня. А Липово… это, брат, рыбачий поселок крохотный на берегу залива, такая дыра — ни дозвонишься, не докричишься. А ежели дождик пройдет, то и не доедешь туда, по дороге застрянешь. Ну, дали ему, Женьке-то, уазик с шофером, а еще — я случайно услышал — канистру казенного спирта. Женька, надо сказать, парень толковый, исполнительный, — пока пить не начнет. А пьет редко, но метко. Надолго в
