враждебные его направлению в искусстве или науке, — то он, конечно, иначе отнесётся к такому обстоятельству, чем человек, привыкший к нападкам. В своих правых критиках он может узреть личных врагов; он начнёт жаловаться, что люди его не понимают или несправедливо преследуют, и в своей страсти он может зайти так далеко, что публика или поверхностный наблюдатель примут его за помешаного, страдающего бредом преследования.
Если мы у гениальных людей часто встречаем особенные склонности и другие психические странности, то и эти в большинстве случаев могут быть объяснены вполне просто психологическим путём. Кто привык по мере возможности психологически изучать и анализировать всех людей, с которыми он приходит в соприкосновение, тот наверное заметил, что у каждого человека имеются более или менее бросающаяся в глаза странности, имеются свои «слабости». По–моему, это – психическое место наименьшего сопротивления, общеизвестное в соматической медицине.
Обыкновенный человек, по крайней мере так называемый образованный, согласно своему воспитанию привык подавлять особенные склонности, идущие в разрез с общепринятыми понятиями и условными обычаями. Он умеет настолько следить за собой, чтобы сдерживать привычки, которые могли бы броситься в глаза или даже не нравится другим. Но гениальный человек слишком занят своими внутренними процессами, своей фантазией, своей работой, чтобы обращать внимание на внешние мелочи. Он представляет пред нами таким, каков он в действительности есть, чего средний человек обыкновенно не делает, а потому возможные странности и особенные склонности у того скорее и более замечаются, чем у последнего.
Из сказанного видно, что при суждении о поступках великих людей мы во многих отношениях не должны пользоваться масштабом, который мы прилагаем к простым смертным; что мы должны прежде всего взвешивать мотивы, лежащие в основе каждого поступка и что нам следует всегда иметь в виду психологические условия данного индивидуума, чтобы уяснить себе выводы, вытекающие из того или другого действия. Нам придётся приучить себя судить о великих натурах по их собственной организации, а не с филистерской точки зрения так называемого нормального среднего человека.
Дальнейшим доказательством существования известного родства между гениальностью и помешательством служило то обстоятельство, что большое число выдающихся людей действительно с ума сошло.
Из поэтов назовём: римского поэта Лукреция, Тассо, страдавшего периодической меланхолией с галлюцинациями и состоянием возбуждения, Ленау, Свифта, Райнгольда Ленца, которые умерли от душевного расстройства. Гельдерлин большую часть своей жизни был помешанным, Лессман страдал меланхолией и покончил самоубийством, Зонненберг, английский поэт Sonthey, а также Бен Джонсон были помешанными. Мольер неоднократно подвергался припадкам меланхолии. Руссо большую часть своей жизни проболел умопомешательством. Гуцков и Купер с ума сошли, также как французские поэты Бертез, Дюбелэ, Дюбуа, Батайль, Бодлер и Гюи де Мопассан, и русские писатели Гаршин, Глеб Успенский. Самоубийством покончили: Клейст, Мерк, Раймунд, Штиглиц, Луиза Брахман и Невраль.
Душевнобольными естествоиспытателями были: Сваммердам, страдавший религиозной меланхолией; он полагал, что обидел Бога, а потому сжигал свои сочинения, — и Альбрехт фон Галлер. Знаменитый физиолог Иоганн Мюллер сошёл с ума и кончил самоубийством. Математик Bolyai, а также Карданус и Иоган Георг Циммерман были душевнобольные.
Из душевнобольных философов известны Огюст, Конт и Энгель.
Из композиторов с ума сошли Шуман и Доницетти. Гуно также временами страдал приступами душевной болезни.
Душевнобольными живописцами были Гоес, Лейден Вирц, Карло Дольче.
Вопрос о том, вправе ли мы из якобы частого существования душевных болезней у выдающихся людей выводить какие–либо заключения, например, что расположение к душевным болезням сильнее развито у великих умов, чем у среднего человека, или что между гениальностью и помешательством действительно существует более глубокое родство, — вопрос этот опять–таки может быть решён лишь с точки зрения опыта; другими словами, выяснить его могла бы только точная статистика. Но как далеки мы от обладания хоть сколько–нибудь достаточным материалом, которому можно было бы дать какое–нибудь научное применение! Что доказывает нам этот ряд выдающихся помешанных людей, если мы добросовестно отнесёмся к делу? Если бы число вышеприведённых примеров было в десять раз больше, то разве мы вправе делать из этого какие–либо выводы? Ведь не в том дело, чтобы доказать, что многие выдающиеся люди с ума сошли, а в том, чтобы доказать, что отношение помешанных к здоровым у выдающихся людей большее, чем у простых смертных.
Для решения этого мы должны были бы иметь возможность в точности узнать, какова была процентность помешанных в известную историческую эпоху, сколько в то же время было «гениев» и какое количество этих гениев страдало душевным расстройством. Такие исследования должно было бы повторять в различные исторические периоды, и если бы они были вполне правильными и надёжными, мы, быть может, могли бы прийти к какому–нибудь заключению. Но подобных наблюдений мы даже теперь не можем предпринять относительно настоящего времени, а о прошедшем и толковать нечего. Самое большее, что мы можем теперь делать, – это вести записи больных в домах для умалишённых, но из помешанных гениев, о которых нам сообщают, лишь меньшинство находилось в лечебнице; большинство же составляли такие больные, которые могли жить и вне больницы. Конечно, и в настоящее время о таких больных не имеется надёжных цифр. Для каждого очевидно, насколько бесцельно вылавливать из истории душевнобольных поэтов, чтобы пользоваться ими как доказательством. Стоит только подумать, как трудно нам бывает прийти к заключению относительно связи между более доступными нам вещами. Уже с давних пор между психиатрами ведётся ожесточённый спор о том, существует ли связь между сифилисом и прогрессивным параличом. И тот, и другой составляют два точно ограниченных понятия, которые отлично можно определить. Здесь дело не идёт о понятиях вроде гениальности и помешательства, которых даже нельзя определить, но о двух вполне типичных и точно характеризуемых формах болезни, — и всё–таки исследования не привели ещё к решительному результату, ко взаимному уразумению. В этом вопросе всё ещё различнейшие теории имеют своих многочисленных представителей.
Пытались ещё доказать родство между гениальностью и помешательством на основании условий наследственности. Невзирая на несколько ценных работ, имеющихся по этому предмету, приходится сознаться, что сделанных до сих пор наблюдений ещё не достаточно для научного применения. Тот факт, что в семьях некоторых великих людей случались душевные болезни, не даёт нам права делать какие–либо выводы. Для этого мы опять–таки должны были бы быть в состоянии установить точные статистические сравнения между наследственными условиями у гениальных людей и простых смертных. В этом отношении прошлое совсем не может идти в расчёт, да и в настоящем мы натолкнулись бы на непреодолимые трудности. Но и помимо всего остального, уже сама растяжимость и неопределённость понятий о гениальности и сумасшествии дала бы повод к самым ошибочным выводам.
Исследования, произведённые в этой области, настолько противоречивы и ненадёжны, что каждый объективный наблюдатель не может не заметить этого сразу. Ломброзо говорит, например: «Гальтон и Рибо замечают, что гениальность так же передаётся по наследству, как помешательство, и особенно легко от родителей к детям переходит музыкальное дарование, которое стольких уже привело в дом умалишенных. Палестрина, Бенда, Дюссек, Штиллер, Моцарт и Айхгорн имели детей с выдающимся музыкальным талантом. Семейство Бах дало миру восемь поколений музыкантов, из которых 57 были выдающимися. Из знаменитых художников фон дер Вельд, фон Эйк, Мурило, Веронезе, Биллини, Караччи, Кореджио, Бассано, Тинторетто, Калиари (дядя, отец и сын) все произошли от семейств, члены которых уже занимались живописью. Между поэтами мы находим Эсхила, имевшего двух сыновей и двух внуков, которые тоже были поэтами; Свифт был племянником Драйдена; Люциан был внуком или племянником Сенеки; Торквато Тассо был сыном Бернардо Тассо; брат и племянник Ариосто были поэтами; два сына Аристофана сочиняли комедии; Корнель, Расин, Софокл, Кольридж были отцами или дедами недюжинных поэтов». Но в прямом противоречии с этими данными находится тотчас же следующее за ними утверждение Ломброзо, что «…гениальность не может так легко передаваться по наследству, потому что гениальные люди большей частью бесплодны, или же ими начинается то вырождение рода, которое мы так хорошо можем наблюдать в рядах высшего дворянства». Этим Ломброзо сам настолько удачно опровергает предыдущее положение, что нам уже ничего не остаётся прибавить к его словам. Для подкрепления своего последнего мнения он говорит: «Шопенгауэр, Картезиус,
