— Я отвечаю, слушай. Ты включи, я сам направлю. Нельзя, слушай, губить народное добро. Так, Шатунов?
— Истинная правда, начальник. Спасибо вам, век не забуду! Вот, вот они, вороны!
На бугор выскочили два пламенных сверкающих мотоцикла «Ява» и один шустрый, тоже красный и хромированный мопед. Их всадники на миг застопорились, и один из-под ладони, как богатырь с известной картины, поглядел на люцерновую луговину и машины перед заливом.
— Здесь! — крикнул он, и все трое с треском покатились вниз, к рыбе.
Сидоров-Нерсесян с Парфенькой встали у водовозки, прикрывая рыбу, но с бугра вылетело еще несколько мотоциклов и мопедов, потом покатились велосипедисты, затем взгромоздились четыре трактора «Беларусь» с навесными культиваторами и сеноуборочными орудиями, вторая пожарная машина и два бортовых «газона» с народом, бежал, обливаясь потом, пеший люд. В несколько минут берег залива был затоплен техникой и людьми, которые сразу же бросились к чудо-рыбине.
— Не трогать, ироды!.. Не бери, слушай! — кричали Сидоров-Нерсесян с Парфенькой, расталкивая народ.
Но вдоль рыбины, с обоих ее боков, уже толпилась от водовозки до самого залива двухрядная шумная очередь.
— Где же полторы сажени, когда без конца? Сплетники.
— Да не Лукерья это, говорил же Бугор!
— Везет человеку!
— Парфеньке? Ага, он такой…
— Я тоже его знаю. Про него даже в газете писали.
— Бабы, бабоньки, дайте хоть одним глазком!
— Кто писал-то? Мухин и Комаровский?
— Убери лопату, не трожь.
— А что? И они, и сам Коптилкин. В областной теперь служит, «спецкор» подписывается. Спец, понял?
— А наш Парфенька не спец? Он покажет, где у рыбы титьки.
Парфенька взял пожарный шланг и направил наконечник ствола на толпу. О рыбе не только говорили, ее трогали ногами, руками, граблями, вилами, мотыгами… Но вот кто-то заорал лихоматом: «Электрическая! Берегись, током бьет!» — и в этот момент в заливе раздались могучие всплески сразу в нескольких местах, из горловины водовозки выбросился хрустальный фонтан брызг, а тело на влажной траве стремительно приподнялось, изогнулось и, встряхнувшись, расшвыряло шумящую очередь.
— Давай! — приказал Сидоров-Нерсесян, и пожарник включил мотопомпу.
Убойная струя сверкающим клинком взмыла в небо, но Парфенька направил ее на остатки толпы, опрокидывая ближних и поливая дальних. Берег с измятой травой, где лежала вздрагивающая рыбина, мигом очистился.
— Молодец! — одобрил Сидоров-Нерсесян. — Не ты молодец, Шатунов, а рыба молодец. Я говорил, она любого гражданина напугает, а? Говорил, слушай?
— Так точно, гражданин начальник, говорил…
— Это кто на моей земле начальник? Почему такое безобразие с утра?
Парфенька оглянулся и бросил шланг на траву. От «уазика» с брезентовой кабинкой — и когда черт принес! — двигался к ним присадистый, квадратный Семируков в очках, председатель ивановского колхоза. Мельком глянув на невзрачного Парфеньку, он остановился перед Сидоровым-Нерсесяном:
— Что за спортсмен в шлеме? Сейчас же освободи участок и прекрати хулиганство!
— Я-а?! — Косматые и черные, как ночь, брови инспектора вскинулись на лоб. — Ты чего позволяешь, слушай? Ты с ума свихнулся, да? Мы для народа стараемся, для тружеников…
— Для народа?! А это что такое? А это? А это?! — Семируков махнул рукой в одну сторону, в другую, ткнул под ноги: люцерна почти на половине участка уложена как войлочная подстилка, мокрые колхозные труженики, рассеянные Парфенькой, возбужденно отряхиваются и обмениваются впечатлениями, не думая о работе, могучая техника в беспорядке стоит по косогору, окутанная дымом: моторы остались не- выключенными. — Вы всему колхозу нанесли непоправимый вред. Скажешь, не так?
Сидоров-Нерсесян с укором посмотрел на Парфеньку: «Говорил я тебе о вреде, слушай?» — но в обиду не дал:
— Не так, председатель. Мы не виноваты, мы хотели…
— А кто виноват, по-твоему? Люди на работе должны быть, у нас сенокос в разгаре, прополка затянулась, жара стоит несусветная, а вы… Где рыба?
Эта? — Семируков поправил указательным пальцем очки, вгляделся. — Хм, ничего, подходящая. Вытаскивайте всю и везите на приемный пункт — сдадим в счет плана второго квартала.
— Что? Ты чего командуешь, слушай? Ты знаешь, что это?
— Знаю: Лукерья. И чтоб по весу сдать, под квитанцию, понятно? Эй, Стасик! — крикнул он шоферу ближнего грузовика. — Отвезешь народ на сенокос и дуй в город за фуражом для уток.
— Да зна-аю. — Длинноволосый белобрысый Стасик неохотно полез в кабину.
— Ни черта ты не знаешь! Молодежь называется, смена. Сколько раз говорил, чтобы машины на остановках глушили — у всех работают! Об экономии горючего только мы с бухгалтером думаем… И оба пожарника здесь! А ну марш все по местам, черти драповые!
— Это не Лукерья, — возразил наконец Парфенька. — Мой Витяй говорит, это наяда, речная русалка.
— Все равно сдать. Мы первый квартал по мясу едва вытянули, а вы русалок выдумываете. И за люцерну мне возместите сполна. Здесь больше гектара измято. Эй, Головушкин! Василий Кузьмич! — Председатель махнул рукой мокрому мужику, выливавшему из туфель воду, и двинулся к нему. — Капусту и огурцы полить сейчас же, а женщин отвезти на свеклу во вторую бригаду, а не в первую. И чего там Кутузкин возится столько…
Сидоров-Нерсесян и Парфенька поглядели ему вслед и опять сели в тень водовозки, наблюдая за отъездом ивановцев. Кривоносый пожарник тоже хотел уехать, но Парфенька упросил его остаться, и он поехал к берегу заправиться — близилось время менять для рыбы воду. Чего уж отступать, когда ввязался. Да и Семируков уехал, хотя скоро новое начальство припожалует, районное. До него управиться бы.
Прежде начальства притутулили, однако, Витяй и Сеня Хромкин. Сидоров-Нерсесян сразу кинулся к своему мопеду, ворча, что он новый, слушай, обкатку еще полностью не прошел, и нельзя, слушай, вдвоем ездить, но, плюнув на цилиндр, с удивлением увидел, что слюна не закипела.
— Мы же под горку накатом ехали, — сказал Витяй. — Мы народ крестьянский, бережливый. Так, ба-тяня?
Парфенька не ответил и, поднявшись, заторопился к Сене, который уже взобрался на цистерну и деловито глядел в люк.
— Кто это? — поинтересовался Сидоров-Нерсесян.
— Главный изобретатель Хмелевки, профессор трудоемких процессов в животноводстве, — сказал Витяй серьезно. — И еще академик философических наук.
— Такой косорукий,[5] лысый головастик в тапках — академик, да? Ты смеешься, слушай?
— Нисколько, Сидор Нерсесянович.
— Сидоров-Нерсесян, говорил же! Двойная фамилия: Сидоров и еще Нерсесян, понимаешь? С женой поменялся, с супругой. Она стала Нерсесян, а я — Сидоров, понял?
— И девичьи фамилии тоже, значит, оставили?
— А?… Да, да, оставили. Только жена стала Нерсесян-Сидорова, а я — Сидоров-Нерсесян. И не путай, пожалуйста, слушай!
— Ладно. Память у меня крепкая, товарищ Сидоров-Нерсесян. Надумали, что делать с моим отцом?
— Не знаю, слушай. — Инспектор опечалился. — Если бы две рыбы больше пяти килограмм поймал, тогда нарушение, а он ведь одну. Какое же нарушение, если одна крупная рыба, а? Он же не знал, слушай?
