– Прости меня, Соня, пожалуйста, прости! – сказал он покаянно и, она могла подумать, униженно.
И подумал: ей хотелось его унижения.
Но Соне этого вовсе не хотелось. Она в какой-то момент даже испугалась того, что сделала. В ней тоже крепко сидели впитанные с молоком матери принципы и понятия. Она изменилась, но вовсе не так круто, как ему в какой-то момент показалось.
Уже в последний момент он уловил растерянность в ее взгляде, а вовсе не торжество. И Разумовский этому обрадовался. Еще не все потеряно. У него есть шанс. Надо только на время отступить, отойти на заранее подготовленные позиции.
По-хорошему у него и не было этих подготовленных позиций, но сейчас Леонид спешно их строил...
– Мне не спится, – простодушно пояснил он, – то, что я так... поторопился, всего лишь опьянение... свободой. Наверное, я хотел убедиться в том, что и в самом деле свободен настолько, что могу почувствовать вожделение к женщине, которую любил... Люблю.
– Ты счел меня настолько доступной, что решил даже обойтись без прежнего ухаживания?
– Но ведь год назад мы с тобой все обговорили. – Он упорно притворялся, надеясь, будто не понимает, что теперь все изменилось.
И вдруг Соня расхохоталась, повергнув его в еще большее удивление.
– Неужели я произвожу впечатление такой дурочки?.. Погоди-ка.
Она встала, подошла к стоявшему у стены небольшому саквояжу и вынула оттуда чудом сохранившийся документ. Если бы Жан Шастейль не относился так трепетно к документам, не берег их всеми средствами, вряд ли у них с Соней что-то осталось бы. Она протянула Разумовскому бумагу:
– Читай.
– Что это? На французском языке. Ты вышла замуж за Григория Потемкина? За того самого?
– Леонид, не будьте таким наивным. Конечно же, нет.
– Но он тоже Григорий Потемкин.
– Правильно. Только «тот самый» – Григорий Александрович, а мой – Григорий Васильевич.
– Ну и где он теперь?
Она пожала плечами:
– Не знаю, может быть, в Австрии. Если еще жив.
Разумовский ошеломленно посмотрел на нее:
– У меня нет слов.
– Вот и хорошо, – рассудительно отозвалась Соня. – Значит, есть надежда, что уж теперь-то я смогу уснуть.
И, не обращая внимания на его разочарованное лицо, опять легла в постель.
– Завтра, – пробормотала она, засыпая, – все разговоры завтра!
Разумовскому ничего не оставалось, как удалиться. Причем, уходя, он таки разбудил Мари, которая проводила его удивленным взглядом. Хотя этого Леонид не заметил.
Утро опять началось с шума и грохота. Опять что-то носили, передвигали. Соня, проснувшись, еще некоторое время пыталась подремать, но тут к ней заглянула Мари и предложила:
– Ваше сиятельство, раз вы уже все равно не спите, давайте я помогу вам одеться и вы выйдете, чтобы посмотреть... Они меня не слушают. Мсье Шастейль привез такую ужасную ткань для портьер, что комната будет напоминать... публичный дом!
– А ты знаешь, что это такое?
Соня потянулась в кровати, подставляя себя заботливым рукам служанки.
– Знаю, приходилось видеть, – скупо проговорила Мари; в голосе ее прозвучала обида: госпожа напоминала ей о не самых светлых моментах ее жизни.
Соня вовсе не думала о чем-то напоминать нарочно. Но ведь и в самом деле совсем недавно Мари была подручной Флоримона де Барраса – потомственный аристократ занимался тем, что похищал юных девушек и продавал их в публичные дома не только Франции, но и за ее пределы...
Еще один штрих в рассуждения Разумовского о подлинных и неподлинных аристократах.
– Послушай, – Соня подставила было руки под струю воды – Мари поливала ей из кувшина, – а откуда у Жана деньги? У нас благодаря щедрости командора де Мулена было немного золота, но хорошо бы его хватило на покупку еды до того, как придут подводы с бревнами. Неужели он занял деньги у Пабло Риччи? Да с ним мы и так не враз расплатимся.
– Не знаю, – пожала плечами Мари, – он ничего мне не говорил.
– Ну хорошо, – Соня промокнула лицо какой-то белой тряпицей, – я сама разберусь, что откуда берется.
– Мадемуазель Софи, из дома сеньора Пабло нам прислали свежее молоко и хлеб – можно позавтракать. А потом я хочу попросить вашего позволения сходить на рынок. Что же, мы так и будем все время сидеть на шее доброго сеньора?
– Я и сама догадалась, – нахмурилась Соня, – могла бы и не упрекать меня в неблагодарности.
– Упрекать? – пролепетала испуганная Мари. – Да разве бы я посмела?
– Ладно, я шучу.
– Умоляю, ваше сиятельство, не шутите так!
Губы у Мари дрогнули. Соня вздохнула.
– Долго ты еще будешь пугаться моего настроения? Как бы я ни сердилась на тебя, в каком настроении ни просыпалась, я никогда не прогоню тебя. Поверь, никогда.
Мари попыталась поцеловать ее руку, но Соня ловко увернулась и направилась в сторону кухни.
– А вот этого не надо.
Она присела около стола, наблюдая, как Мари наливает ей в кружку молоко.
– И обожди пока с рынком, – проговорила Соня, уплетая свежий хлеб и запивая его молоком. – Вначале выясним, откуда у нас появились деньги и сколько их, а потом мы с тобой посоветуемся, на что их тратить.
Мари сразу приободрилась. Она, заступив на службу к княжне, теперь все время побаивалась, что прогневает ее, но тихоней все же не была. И в глубине души она все же была девушкой гордой, хотя еще Флоримон смеялся над нею: «Мари, не по чину тебе гордость».
Откуда что и бралось, при том что сиротские приюты, насколько Соня была наслышана, гордыню в воспитанниках выжигали огнем. Но Мари была такой, какой была, и ее госпожа другой служанки себе и не хотела.
– Кстати, – встрепенулась Соня, – а наш галерный раб проснулся?
– Нет, еще спит.
– Тогда и не будем его будить. Пусть отсыпается. Оставь для него на столе крынку молока и ломоть хлеба. Пусть сам за собой поухаживает. У нас лишних людей нет.
Она вышла на крыльцо и остановилась в немом восхищении. Шел дождь. В феврале-то! В это время родимый Петербург завален снегом, дует пронизывающий ветер, а здесь... Она даже не набросила на плечи чего-нибудь потеплее, и все равно не продрогла.
Дождь казался теплым, небо не низким, а высоким, каким-то весенним, и на востоке сквозь водяные струи румянилось солнце.
Вдалеке, ниже дома, в котором жила Соня, высились готические стены какого-то собора. Даже отсюда, издалека, удивительно красивого. А за всеми домами и домишками открывалась широкая бирюзовая полоса моря.
– Любуетесь, Софи? – окликнул ее Жан Шастейль, только что вышедший из-за угла дома с лопатой в руке. Он был весь мокрый и грязный, но не делал даже попытки спрятаться под навес. – Согласитесь, я выбрал красивое место и красивый дом.
– Соглашаюсь. Вот только прежний хозяин не оставил нам, похоже, ничего, что мы могли бы использовать для жизни здесь.
– Это от него не зависело. Дом у несчастного отобрали за долги. Я купил его на торгах. А до того по нему прошли кредиторы и забрали все, что могли, – деньги, полученные за дом, все равно не покрыли всех долгов...
– Кстати, Жан, а что вы делали этой лопатой?
