захотелось щелкнуть пультом, чтобы увеличить звук.
– Ты уйдешь ко мне? – погромче повторил Князев.
– Куда? В «ягуар»? – невинно улыбнулась Соня, уплывая глазами.
«Сучка, вот сучка», – переглянулись девушки и зло, до самой мелкой морщинки, рассмотрели Соню – надменное лицо, припухшие глаза, одна морщинка на переносице и две под глазами. А хорошенькая поморщилась, как от зубной боли. У нее в недавнем прошлом случился в точности такой же разговор: она все твердила, как заклинание, «ты уйдешь ко мне, ты уйдешь ко мне?» – а мужчина в ответ невинно улыбался и отводил глаза.
– Лично я бы ему не отказала… – обморочным голосом сказала хорошенькая.
– В чем? – хихикнула нехорошенькая.
– Да ни в чем… ни в чем.
– Я тоже, – мечтательно сказала нехорошенькая.
Пока они перешептывались, Князев рассказывал Соне, какую квартиру они могут снять, а если Соне понравится, то купить, не сразу, но очень скоро.
– Где ты хочешь жить, на Чистых?
– На Чистых?.. – раздумчиво протянула Соня. – На Чистых…
Князев посмотрел на нее несчастными глазами и стал так печален и так невыносимо хорош собой, что девушки за соседним столиком в унисон выдохнули – «а-ах, какая сучка…».
Князев протянул к Соне руку, легко прикоснулся к Сони-ному плоскому животу:
– Сонечка, о чем мы, собственно, говорим? Ты же ждешь ребенка…
Сказал и поморщился от нежности, и девушки за соседним столом тоже поморщились, от обиды. Хорошенькая не так давно делала аборт, и нехорошенькая не так давно делала аборт, и ни ту, ни другую никто не просил, не уговаривал. То есть обеих уговаривали сделать аборт КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ, немедленно, сию минуту.
Соня ела, посмеивалась, уплывала глазами, не отвечала «да» и не отвечала «нет», а если и говорила что-нибудь, то лишь одни смешливые глупости.
Князев хмурился, смотрел сердито и обиженно, закуривал и тут же гасил сигарету в пепельнице, и был таким любимым и таким единственным, что Соня внезапно почувствовала, что больше не существует, тает потихоньку от нежности и печали, как снежная баба под мартовским солнцем.
А в первую очередь от нее оттаивают такие важные части тела, как, например, мозг.
И обе девушки за соседним столом тоже растаяли от мгновенной нежности и жалости к Князеву, такому мужественному, такому красивому, и теперь Соня и девушки, все втроем таяли от любви, как три снежные бабы. И все втроем любили Князева, и такие в кафе «Шоколадница» витали флюиды любви, что хорошенькая с нехорошенькой даже почти простили Соню с ее тремя морщинками, одной на переносице и двумя под припухшими глазами.
– Ой, у меня телефон звонит, а я не слышу… – спохватилась Соня. – Да, я слушаю..
– Я твоя мать, – сообщила по телефону Нина Андреевна. – Не отпирайся, я тебя вижу. Ты сидишь ко мне спиной.
Соня обернулась на звук ее голоса.
– Мама! Зачем ты звонишь с соседнего стола?
Нина Андреевна сидела в конце зала с приятным пожилым человеком и нисколько не выглядела виноватой. Тогда и Соня тоже может сидеть с приятным молодым человеком и нисколько не выглядеть виноватой – она ведь просто ела свои блинчики с малиной, и при этом никто не обнимал ее за плечи, не целовал, не держал за руку. Князев удивленно смотрел на женщину напротив – он давно уже ощущал на себе ее напряженный взгляд.
– Это твой любовник, – Нина Андреевна смотрела на Соню и упрямо продолжала говорить в телефон, – он слишком красив, Соня. Мужская красота всегда сопряжена с нарциссизмом, Соня.
– Мама…
– У тебя сублимация, – перебила ее Нина Андреевна, – или, пожалуй, нет, не вполне… Скорее, это у тебя результат амбивалентности по отношению к образу твоего отца…
Результат амбивалентности по отношению к образу отца – что-то очень сложное, но ведь Нина Андреевна не зря непрерывно обучалась на разных курсах. И Соня на миг испытала чувство, знакомое всем родителям, – гордость и одновременно смутную обиду: учили-учили и выучили на свою голову.
– До свидания, мама, – Соня резко встала и направилась к выходу, задев сумкой сразу две чашки на соседнем столе. Вернулась, схватила с тарелки оставшуюся тарталетку с подтаявшим салатом и, не оглядываясь, вышла, а Князев остался платить по счету, в том числе и за разбитые чашки.
Вскоре Князев с Соней уже брели по Караванной под мелким моросящим дождем, а когда дошли наконец до машины, оба внезапно так устали, замерзли и задрожали, словно весь день плакали.
На Фонтанке Князев бросился к Соне, но не как обычно, с нетерпеливым желанием любви, и Соня бросилась к Князеву, но не как обычно, с радостью, что она так ему желанна, а с пронзительной горечью, словно они УЖЕ расстались, и УЖЕ умирали друг без друга, и даже уже почти что умерли.
И этот печальный томительный день все же закончился любовью, вернее, не вполне любовью, а какой-то странной, неуверенной нежностью, как будто они хотели скрыться, спрятаться друг в друге от всех и заплакать. И любовь то ли случилась в полутьме заваленной рюкзаками комнаты, то ли нет. А после стало еще печальнее, словно они хотели друг друга утешить, да не вышло.
Соня отодвинулась от Князева, насколько это было возможно на узком диккенсовском диване, спрятала лицо в подушку, и Князев отодвинулся от Сони, насколько это было возможно, бездумно глядел в потолок, весь в извилистых трещинах и подтеках. Так они лежали молча, а затем Князев, будто передумав сердиться, повернулся к Соне и уткнулся ей в шею.
Что-то случилось с ним странное… Он шептал ей такие стыдные нежные слова, он и представить себе не мог, что способен на такие нежные, такие глупые откровенности, шептал, пока внезапно не обиделся, что она ему не отвечает, и вдруг увидел, что она спит.
Соня спала около часа, так крепко, что не слышала, как звонят ее и его телефоны, а Князев все шептал свои глупости и гладил ее, пока она, так и не проснувшись, не повернулась к нему, и тогда наконец была любовь. И это уже, без сомнения, была любовь, а не беспомощное желание утешить.
И в тот самый счастливый кульминационный момент, когда муж из анекдота обычно приезжает домой из командировки, зазвонил Сонин телефон, – такой уж сегодня был безвкусный день, день, в котором жанры мгновенно и бестолково сменяли друг друга. Водевиль, мелодрама, а затем пошлый анекдот.
– Где ты почему не брала трубку ты что не знаешь который час, – тихим бешеным голосом, не разделяя слов, сказал Алексей Юрьевич.
Соня замерла с трубкой в руке. Она почти физически чувствовала, что она все уменьшается и уменьшается, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что смогла бы уместиться на его ладони, и он мог бы ладонь сжать, и… и все. Постаравшись выровнять дыхание, ответила на самый легкий вопрос:
– Я знаю, который час. Половина восьмого…
– Почему у тебя такой странный голос? Почему ты запыхалась?
– Я еду по набережной… – приподнявшись на локте на диккенсовском диване, сказала Соня. – На чем еду?.. На машине. На какой машине?.. На своей…
Если бы Головин выражал свои эмоции голосом, то из трубки раздался бы дикий львиный рык, и тогда можно было бы обидеться и отключить телефон, а потом что-нибудь соврать… Но Головин молчал.
…КАК это могло случиться, уму непостижимо, но как-то случилось – она ЗАБЫЛА!.. Нина Андреевна с Фрейдом сказали бы, что Соня забыла, потому что ХОТЕЛА забыть. А на самом деле она просто находилась, наплакалась и заснула…
День рождения—вот что она проспала. Юбилей, черт возьми, одного вполне важного чиновника мэрии города на Неве. Хорошего, черт возьми, друга Академии всеобщего образования. Ректор Академии Всеобуч приготовил подарок чиновнику из мэрии – диплом, в котором утверждалось, что чиновник является теперь почетным членом Ученого Совета, почетным доктором, почетным профессором, в общем, почетным Другом.
