Мужчины вели себя одинаково, не смотрели друг на друга, смотрели на Соню, словно каждый из них не существовал друг для друга сам по себе, а их взаимодействие было возможно только через нее. Соня замерла между ними, чувствуя себя почтовым ящиком, синим, с прорезью для писем, – наглухо закрытой… Все еще будучи синим почтовым ящиком, она вдруг нервно хихикнула, и муж и Князев взглянули на нее так зло, что ей опять показалось, что за этим последует удар, но на этот раз оба ударят ее.
Сверху, с застекленной площадки, за сценой на парковке наблюдали несколько пар, среди них юбиляр, почетный друг Академии Всеобуч, и довольная, будто получившая дорогой нежданный подарок, супруга юбиляра в сером шелке с серой меховой опушкой.
– Вот что значит иметь жену на десять лет моложе себя, – с поучительной интонацией во всеуслышание заметила супруга юбиляра, жадно разглядывая мужчин на парковке, похожих на мальчишек- первоклассников, выясняющих отношения из-за машинки. А затем, посмотрев на своего мужа, добавила: – А уж на восемнадцать тем более.
Такая точность формулировки означала конкретное обвинение, и чиновник сильно смутился, но сделал вид, что его супруга просто высказывается по теме, и согласно кивнул:
– Конечно, дорогая.
«Вот дура, совсем потеряла голову…» – насмешливо подумала супруга юбиляра. Но… этот герой- любовник, в черных джинсах и распахнутой куртке, – молодой, фактурный, такой по-мужски обаятельный, и не захочешь, а вспомнишь, как сама бежала, раскинув руки, бросалась в объятия, прижималась лицом… Ректор Головин, безусловно, проигрывал ему как мужчина, решила супруга юбиляра, – так, серая мышь в дорогом костюме, очень серьезная серая мышь… Хотя и он выглядел вполне интересным – добившийся успеха элегантный господин в длинном пальто, накинутом на безупречно отглаженный костюм, весь спокойствие и достоинство… В общем, супруге чиновника нравились оба, и муж, ректор Головин, и любовник, неизвестно кто, но очень хорош собой.
– Ваша жена вас не любит, она любит меня, – не вытирая стекающую по лицу кровь, сказал Князев. – Простите.
– Так она к вам уходит? Надеюсь, не прямо тут, на парковке?
Головин взял Соню за руку, повел к машине.
…Откуда, из каких глубин подсознания взялся в ней этот первобытный ужас преступной жены, почему Соня так покорно пошла за своим мужем?..
– Все, теперь все, – на прощание оглянулась Соня, – ты поезжай в Москву, а я завтра к тебе приеду. То есть прилечу. Встретишь меня в Шереметьево…
А откуда, из каких глубин подсознания взялось в Князеве это первобытное чувство: муж – хозяин своей жены, почему он позволил Соне уйти?..
Вот если бы Головин ударил Соню, или закричал, или оскорбил, это было бы мило с его стороны, потому что тогда Князев мог бы забрать ее сразу же, сейчас. Но Алексей Юрьевич так напряженно обдумывал ситуацию, словно его мозг автоматически перешел в аварийный режим, – ну что же делать, если его «рацио» настолько преобладало над эмоциями, что даже закричать он не мог, даже ударить Соню? Для начала ему нужно было определить, что больше – боль унижения или невозможность жить без нее. Логика говорила, что унижение больше, он быстро прикинул – КАК он будет без нее, и получилось, что вполне МОЖНО.
Головин молча довел ее до машины, открыл ей дверь, усадил в машину, и они уехали…
– ГАИ будем вызывать или сами разберемся? – тактично помолчав, спросил человек с тонким лицом.
– Сами разберемся, – пробурчал Князев.
– Может, «скорую» вызвать?.. У вас глубокая височная рана, в больницу бы надо, рану обработать…
– Черт с ней, с височной раной… Давайте я вашу руку посмотрю, я врач… – отрывисто сказал Князев.
– Хирург? Князев кивнул.
– Оно и видно… предпочитаешь хирургическое вмешательство вялотекущему процессу… – сказал человек с тонким лицом. – Ну, ты не переживай так. Она же сказала – завтра.
Ладно, хорошо. Она сказала – завтра.
Князев изо всех сил пнул ногой «ягуар», сел в машину и уткнулся окровавленным лицом в руль, а человек с тонким лицом остался снаружи – подождать, пока он придет в себя, и помочь вынуть разбитое стекло.
Ну вот, получился пошлый анекдот – муж в командировке, любовник в шкафу… Но ведь рано или поздно все любовники прокалываются на таких простых вещах, потому что думают, что если они сами закроют глаза, то никто их не заметит. Потому что сами считают себя безнаказанными невидимками. Пока Соня вежливо поддерживала беседу с супругой юбиляра, Князев переехал из-за деревьев на парковку, сидел в машине, смотрел на Соню сквозь стеклянную стену – она сидела к нему спиной… Потом выехал с парковки на шоссе, позвонил ей, не взглянул налево… в этой истории все закономерно.
Единственное, чего могло не быть, это старой «Волги», но ведь человек с тонким лицом и длинным седым хвостом БЫЛ. Он был художник, акварелист, а то, что он именно в тот день ездил на пленэр, а потом зашел в гости к своей даме в Зеленогор-ске и вечером возвращался в Питер, так что же, он к своей даме не мог зайти? Вот только ехал он быстро… Но если бы он медленно ехал, тогда бы что-нибудь другое произошло, и Головин по-другому узнал бы об измене жены, но непременно узнал.
В квартире стоял странный сладковатый запах. Антоша был не из тех детей, что до подросткового возраста балуются со спичками или в попытке изобрести порох проводят химические опыты в кастрюльке, но все же, что это?.. Соня, не снимая сапог, бросилась к Антоше, заглянула в комнату и улыбнулась – на письменном столе стояли подсвечники с обгоревшими свечами. Что ребенок делал при свечах, как романтически проводил вечер – читал вслух стихи, пел романсы?..
Убедившись, что Антоша спит, она направилась в ванную, не в свою, а в большую, с перламутровым унитазом. На двери в ее ванную комнату со вчерашнего вечера висела оставленная тетей Олей записка: «Душ не работает».
Соня задумчиво разглядывала себя в зеркало – похожа на леопарда, вся в засохших пятнах крови.
– Ну, собственно говоря, я все обдумал… – Алексей Юрьевич вошел в ванную и встал за Сониной спиной, обращаясь к ее отражению в зеркале.
Соня, не поворачиваясь, кивнула.
Алексей Юрьевич уселся на перламутровый унитаз, заговорил о подробностях – когда и как поставить в известность о разводе всех, кого это касается, в каком районе Соня с Антошей будут жить… и как, когда, в какой степени и каким образом он собирается принимать участие в воспитании сына.
Его реакция на сцену в Репино, на измену, на предательство была схожа с реакцией на травму, как в детстве, когда несколько раз ломал руку. Сначала шок и ничего не понимаешь, и ничего не болит, а затем – думать, что нужно сделать, как действовать. Не жалеть себя, не растекаться мыслями, нравится ему или нет стечение обстоятельств, а относиться к боли как к ситуации, требующей разрешения. Тогда боль переносится на удивление легко. И главное – тогда никто не посмеет увидеть, КАК ему больно.
По дороге от Репино до Сестрорецка Головин размышлял, имеются ли в данной ситуации какие-то опции – развестись или простить, забыть, сделать вид, что ничего не было? И Головин решил, что нет, опций не имеется. Простить, забыть, сделать вид, что ничего не было, – невозможно. Существуют законы отношений мужчины и женщины, которые нельзя преступать. Значит, развод. Эта однозначность, полное отсутствие вариантов оказалось самым ошеломляющим, болезненным, словно он неправильно решил задачу, но почему-то задачу не разрешают перерешить… Он совсем запутался, и на светофоре в Сестрорецке ему пришла в голову странная мысль – простить ее. Специально простить, чтобы потом САМОМУ ее бросить, сравнять счет.
От Сестрорецка до Лисьего Носа Головин немного потешил себя мыслями о мести… Мстить, конечно, нерационально, но приятно. Спрятать ее документы, дипломы, тридцать пар туфель тоже спрятать… Жаль, что у его жены, у его БЫВШЕЙ жены не бутик, не салон, не галерея… бутик, салон или галерею можно было бы закрыть, а вот Эрмитаж не закроешь… Мысленно усмехнувшись, Головин принял решение – поддаваться эмоциям непродуктивно, недостойно, да и себе дороже. Только в дешевых ток-шоу обеспеченные мужья
