Что же касается Сони, то в семь часов она собственной персоной должна была быть в Репино. А ее собственная персона лежала на диване на Фонтанке, и от дивана до Репино было сорок минут быстрой езды, если без пробок.
Загородный ресторан «Шаляпин» в Репино, в советские годы универсам-стекляшка, был странным выбором для празднования дня рождения в конце ноября. Именинник не так давно переехал в Репино и расположился в одном из тех огромных затейливой архитектуры особняков, что высятся вдоль дороги, удивляя проезжающих мимо, тех, кому простодушно кажется, что лучше жить на маленькой дачке за лесом, чем у всех на виду. Однако чиновник был очень горд своим новым местом проживания и, считая теперь, что у них в Репино все лучше, чем в городе, и воздух, и погода, и рестораны, пригласил гостей в дачный ресторан «Шаляпин». Сославшись на все ту же выставку, что выручала ее с лета, Соня договорилась с Алексеем Юрьевичем, что приедет попозже сама, вернее, с водителем дядей Колей, и… забыла, заснула, снова забыла…
И вот уже полчаса прибывающие гости вежливо спрашивали Головина, когда же его очаровательная супруга осчастливит их своим присутствием, а Алексей Юрьевич беспокоился, недоумевал и злился на Соню, поставившую его в несвойственное ему положение человека, который врет, что ему известно, где его жена.
– Закажи мне такси, скорей, мне нужно в Репино ехать… – несчастным голосом велела Князеву Соня, пытаясь вползти в черную бархатную юбку. Одеваясь утром, она выбрала черный бархатный костюм, приблизительно вечерний, и подходящий для того, чтобы проходить в нем целый день, – очень узкая юбка и маленький пиджак. Юбка застряла на бедрах, в пиджаке никак не выворачивался рукав, и Соня, обернутая в скрученную юбку, как в набедренную повязку, нервно змеилась в своем черном бархате.
Князев вызвал такси, молча засунул Соню в юбку и пиджак и, уже полностью одетую, в сапогах, усадил к себе на колени, прижал, покачал, как ребенка.
– Тебе же мучительно врать, Соня…
– Нормально, – уплывая глазами, сказала Соня, – нормально мне врать… я вообще люблю приврать, меня хлебом не корми, дай что-нибудь соврать…
– У тебя истерика, солнышко… Уходи ко мне, Сонечка. Ты вообще понимаешь, КАК мы живем?
– Не-а, не понимаю, – протянула Соня, состроив идиотическую гримаску, – у тебя глаза как у Мурзика, когда он лежал в подъезде: как будто он надеется на лучшее во мне.
– Да, и как?..
– Не надейся.
…УЙТИ НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ. Соня столько раз переставляла запятую, столько раз мысленно гоняла свою запятую туда-сюда, что больше уже не могла думать, КАК они живут, а как будто замерла, впала в оцепенение, как некоторые наиболее хитрые Антошины жуки при приближении смертельной опасности.
– У тебя дома плохо, Сонечка…
– Нет, не плохо, – Соня нервно поглядела на часы, – у меня дома хорошо, просто отлично…
Дома все было хорошо, просто отлично, совсем как прежде, если не считать одной мелочи – они так и продолжали спать отдельно. Алексей Юрьевич ожидал Сониного знака, а Соня… Ей очень хотелось немедленно, срочно отыскать в нем что-то очень плохое, решительно невозможное для продолжения брака… Хорошо бы у Головина обнаружилась любовница и пятеро детей, но нет, ничего такого…
Вот что совершенно непонятно – как только Анна полюбила Вронского, она тут же возненавидела мужа. Но она ведь жила с ним до того, и пила чай, и спала с ним, и обсуждала болезни ребенка, так почему, почему?.. Анна удивительно легко нашла в своем муже плохое… НО ОН ЖЕ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Нечестно.
А в Алексее Юрьевиче ничего не отыскивалось плохого, абсолютно. Во всяком случае, ничего НОВОГО плохого. Головин ничуть, нисколько не изменился, не стал ни лучше, ни хуже оттого, что она полюбила другого. И ни в чем не был виноват перед ней, не считая того, что она очень сильно любила Князева. Но ведь Соня обманывала Алексея Юрьевича, хитрила, боялась – разве всего этого недостаточно, чтобы его немного возненавидеть?.. Ненависть, конечно, сильное слово, но она бывает разная. Сонина была не страстная, а забившаяся в угол, обиженная и беспомощная. Не ненависть, а так, ерунда, просто бессильный оскал глупого звереныша с застрявшей в капкане лапкой, нерассуждающий страх маленького зверька, который, испуганно озираясь по сторонам, ищет – как быть, куда прилепиться, к кому?!
Соня вздрогнула, беспомощно взглянула на Князева – опять звонок.
– Где ты? – раздраженно спросил Головин.
– На выезде из города, в пробке… ой, поехали… – ответила Соня и отключилась. Смешно сказала сама себе «спокойно, спокойно…», затихла в руках Князева, украдкой поцеловала его плечо, испуганно прошептала «нет-нет, что ты… » на его недвусмысленный отклик и, не удержавшись, еще раз поцеловала. Где же такси, где?!
– Антоша… я знаю, что ты думаешь об Антоше… – вопросительно сказал Князев, – но… собаку ему можно купить… я буду стараться!.. Я УЖЕ его люблю, честно…
– Я зна-аю, – протянула Соня, – где же такси?!
…Антоша в перестановке запятой не фигурировал. Алексею Юрьевичу не так уж нужен Антоша, а самому Антоше нужна только Соня. Антоша с Алексеем Юрьевичем ДРУГ ДРУГУ НЕ НУЖНЫ. Она могла не мучиться мыслью, что лишает ребенка отца. Так что Антоша вообще не играл в этой истории самостоятельной роли.
– Ну хорошо, ну допустим… А что я буду в Москве делать? – спросила Соня. – Ариша устроит меня секретаршей в Газпром?..
– Эрмитаж, – догадался Князев, радуясь ее «ну допустим». – Сонечка, но в Москве тоже есть музеи. Ты можешь работать в Третьяковке, в Пушкинском…
– В Третьяковке, в Пушкинском? Кем, лаборантом? – фыркнула Соня и мгновенным движением сунула ему в нос, как фигу, руку с перстнем-печаткой на пальце. – Я, между прочим, храню русскую живопись в Эрмитаже.
– Все как-нибудь устроится, – убежденно сказал Князев, поцеловал Сонин палец, на котором был надет перстень с печаткой, затем запястье. – Не дрожи так…
И снова Соня словно все уменьшалась и уменьшалась, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что уместилась на его ладони и, уютно устроившись, сказала, как маленькая:
– Знаешь что?.. Я боюсь.
– Я понимаю, тебе страшно решиться переменить жизнь… Но… чего ты боишься, Сонечка, я же с тобой…
Соня улыбнулась, кивнула.
…Никто никого не понимает. Даже в самые лучшие, самые нежные мгновения, когда кажется, что одна душа на двоих, душ все равно две. И один человек говорит про свое одно, а другой про свое другое… Чего она боялась? Всего. Бояться было ее последней попыткой вернуть жизнь в правильное моральное русло, быть хорошей, перед тем как окончательно стать плохой и уйти…
Боялась, что сможет уйти.
Боялась, что всегда просыпаться с Князевым будет слишком большое счастье. Что вообще это будет СЛИШКОМ. Что какое-то за этим слишком счастьем последует наказание…
Боялась, что не решится уйти – никогда. Что ее счастье всегда будет украдкой. Она будет опасаться, что их опять кто-нибудь увидит… И они перестанут ходить по улицам, будут встречаться прямо на Фонтанке, сидеть дома, и вся любовь будет состоять их коротких циклов – страх по дороге туда, страх на пути обратно, к машине. Оглянуться, скользнуть, отъехать, вздохнуть «пронесло». И нельзя сказать, что это будет ужас. Это будет УЖАС, потому что кому нужна такая любовь?
Но уж, во всяком случае, она не боялась того, о чем говорил Князев, – что Алексей Юрьевич закричит, ударит ее, выгонит, что ее тридцать пар туфель будут разноцветной россыпью разбросаны по Таврической улице…
– Соня, такси внизу.
– Да. Я побежала, я позвоню, пока…
Они быстро поцеловались. Соня вышла за дверь, резко обернулась и увидела такое лицо, какое человек никогда не показывает другим, тем более близким, тем более виновникам таких лиц, – лицо, в котором одна лишь боль.
