— Хорошо, хорошо, — одобрил царедворец. Он пробежался пальцами по подлокотнику кресла. — Хорошая книга. Я тоже читал.
И встретился с Радихеной глазами.
«Этими глазами он читал ту же самую книгу, — подумал Радихена смятенно. — Он знает про ее героев все — и стало быть, все знает про меня…»
— Хорошо, — повторил царедворец. Пожевал губами. — Как тебя зовут?
— Радихена.
— Видишь ли, Радихена, — заговорил царедворец почти дружески, как обратился бы один грамотный человек к другому, — у меня есть основания предполагать, что ты приехал в столицу с намерением убить его высочество.
Радихена тускло смотрел на спрашивающего. Из пустоты, из молчания, в которое он погрузился после смерти Эйле, прозвучало «да». Сейчас это «да» ничего не значило и не стоило ни гроша.
Кустер лежал в траве, положив голову на камень, и рисовал пальцем в воздухе короны. В медном лесу постепенно темнело, и короны получались все более и более яркими. Они повисали в пустом пространстве, между пальцами Кустера и стволами деревьев, и тихо мерцали голубоватым и желтоватым, а после таяли.
Талиессин сидел чуть поодаль, скрестив ноги, и смотрел на плавающие повсюду короны. Они были разные: с тремя разновеликими зубцами, и с множеством мелких зубчиков, и в виде обруча с камнем надо лбом, и в форме диадемы, изогнутой как охотничий лук.
Одна особенно понравилась Талиессину с пятью длинными выгнутыми зубцами, каждый из которых был увенчан камнем; зубцы были голубые, камни — ярко-желтые. Талиессин протянул руку, и корона вплыла ему на запястье. Ее прикосновение оказалось прохладным, шелковистым. Несколько секунд она медлила на руке Талиессина, а затем растаяла.
— А ты видел короля? — спросил Кустер. От долгого молчания голос его прозвучал хрипло.
— Ты хочешь сказать правящую королеву? — поправил Талиессин.
Кустер приподнялся, опираясь на локоть.
— Нет, я говорю о короле о том короле, который носит в себе все королевство…
— Нет, — сказал Талиессин. — Я не видел такого короля.
— Его зовут Гион, — с благоговейным вздохом проговорил Кустер. Он снова улегся на свой камень и быстро начертил в воздухе профиль, но лицо исчезло почти сразу. — Я видел его. Несколько раз.
Талиессин сдвинул брови. Разумеется, он знал имя короля Гиона того, что был первым в эльфийской династии.
Кустер добавил:
— Он бывает молодым, бывает очень старым, у него пестрое лицо, сквозь которое можно разглядеть города, леса и замки: он их все носит в себе. Я никогда не встречал более красивого человека.
Талиессин долго молчал. В тоне Кустера он слышал убежденность, которая не оставляла сомнений: молодой человек хорошо отдает себе отчет в своих словах. Он не лжет. По крайней мере, верит в собственную правдивость.
Помолчав, Талиессин спросил:
— Как же вышло, что ты смог его увидеть?
— А, — ответил Кустер охотно, — нет ничего проще: я сумел ему присниться.
Наступила ночь — почти мгновенно: последний свет, слабо мерцавший на медной коре деревьев, моргнул и исчез. Еще один день без Эйле закончился.
Адобекк не сводил с Радихены глаз. Разумеется, господин королевский конюший не испытывал никакой вины из-за случившегося. Хотя наверняка найдутся доброжелатели, которым захочется сделать так, чтобы Адобекк ощущал определенную ответственность за преступление Радихены. Адобекк даже знал, как это будет проделано: сочувственное лицо, дружеская рука, приглушенный голос: «О, это так ужасно, ужасно! Но вы не должны чувствовать себя виноватым. Конечно, этот человек принадлежал вам, но вы ведь не можете отвечать за поступки всех ваших крепостных… Это было бы неестественно. К тому же вы, кажется, его продали? Да-да. Это абсолютно не ваша вина. Даже и не думайте, вас никто не обвиняет. Говорят, этот человек ожесточился? Ну, вы ведь не могли предположить…»
Мысленно воображая себе подобных господ, Адобекк кривил губы. Нет уж. Радихену он допросит лично и только при одном свидетеле. «Ожесточился»? Многие люди ожесточаются, но не все ведь соглашаются после этого пойти на убийство.
С Радихеной поступили несправедливо? Возможно, и так. Возможно, он счел несправедливостью тот факт, что его продали на шахты. А что, ему нравилось оставаться крестьянином? Очутиться на новом месте, получить возможность начать новую жизнь — далеко не худшая участь. Не собаками же его затравили, этого Радихену, на потеху господ.
Адобекк заранее решил не пренебрегать никакими средствами для того, чтобы заставить Радихену говорить правду. Официального процесса с признанием и публичным вынесением приговора не будет, в этом Адобекк отдавал себе полный отчет. Если на особу королевской крови совершено покушение в центре столицы, то это верный признак роковой слабости королевской власти. Сигнал Для всех недовольных, для зреющего мятежа: пора. Нет Уж. Все произойдет в глубочайшей тайне.
Интересно, догадывается ли об этом сам Радихена? И как много он согласится рассказать, прежде чем придется перейти к угрозам?
Адобекк откашлялся и дружески взглянул в лицо пленника.
— Ты грамотный человек, Радихена, читал хорошие книги. Ты многое должен понимать.
Радихена не шевелился — он не моргал, не дышал. Несомненно, понимал он немало разных вещей, и полезных, и страшных, и сейчас отчаянно старался сообразить, о чем из этого многообразия пойдет речь.
Адобекк устроился удобнее, закинул ногу на ногу, немного утратил фундаментальность, зато приобрел некоторую сердечность. Это должно было расположить пленника к откровенности.
— Кстати, я в любом случае выясню, почему ты собирался убить его высочество, — произнес Адобекк.
— Да, — с легкой горечью промолвил Радихена. — Это ведь для вас самое главное.
Его большой, неопределенно обрисованный рот скособочился. Адобекк насторожился.
— А разве покушение на жизнь наследника — не главное? — удивился он строго.
Радихена развязно ухмыльнулся.
— Нет, — ответил он, как будто забавляясь. — Совершенно не главное.
— Интересно.
Адобекк снова уселся прямо, положил руки на колени ладонями вниз: так выглядело одно из королевских надгробий. Внушительная поза.
— Что же, по-твоему, главное, Радихена?
— Я убил Эйле, вот что я сделал. Понятно вам? — сказал Радихена. И вдруг мелко захихикал.
Его тело, растянутое между колоннами, тряслось и вздрагивало. Адобекк позволил себе поднять бровь.
— Только недоучки опускаются до истерик, — заметил Адобекк, дав пленнику несколько минут для этого странного смеха. И вздохнул с видом полной безнадежности: — Я так о тебе и думал: ты — недоучка. А жаль.
— А мне-то как жаль! — выкрикнул Радихена. — Мне как жаль! Знаете, господин, почему я согласился? Знаете, почему я решился убить принца? — Он перестал дрожать, застыл, и отвратительная слюнявая гримаса замерла на его лице.
— Разумеется, я этого не знаю, — холодным тоном отозвался Адобекк.
