Уязвленный Сашка тоже встал из-за стола, подошел к Тропинину и внимательно уставился на холст.
– Мне не то чтобы нечем крыть, просто вы так и не пояснили суть тайного и важнейшего обстоятельства, которое наполняет эту глупую картину столь важным смыслом.
– Да-да, действительно! – оживленно поддержали его обескураженные товарищи.
– Вы действительно хотите знать? – Виктор всем корпусом повернулся к столу и выжидающе замер.
– Да, да…
– Самое главное в этой картине – мой совет ее купить.
Рогулин захохотал так громко, что на столе дрогнули изящные фужеры на длинных ножках. Постепенно к циклопическому смеху хозяина добавились более человеческие голоса его гостей, и еще несколько минут бешеное русское веселье было слышно над всей акваторией порта.
– Утер носик детям! – плача от смеха, не унимался Иван. – Красавец! Обожаю. Нет, ты видел их лица?! Уха-ха-ха!
В кармане у Тропинина опять требовательно зазвонил телефон, и следом в ночной тишине судовой колокол пробил десять вечера.
– По коням! – заорал встрепенувшийся Иван. – У меня здесь, правда, есть и свой стол для «блек джека», но в городе веселее. Виктор Андреевич, дорогой, поехали с нами, я же завтра уплываю на Кипр, когда еще свидимся?
– Нет, Иван, не проси. Завтра в Петербурге большая выставка, через неделю бьеннале в Шанхае. Дела.
Развеселившиеся гости стали подниматься.
– Петербург красивый город. Прикинь и на меня там что-нибудь, – прощаясь уже на палубе, громко кричал Иван. – Про деньги не думай, если что-то стоящее, бери. Ну, давай по-русски обнимемся, а то ты тут совсем офранцузился.
Рогулин в который раз за вечер сгреб Виктора в охапку и, крепко хлопая его по спине, прошептал на ухо:
– Встретишь в Питере лысого умника, Дольфа, напомни, что Рогулин его не забыл.
– Как скажешь, – спокойно ответил Виктор. – Только подберу момент получше.
– Подбери, подбери. Хорошо, что ты меня понимаешь.
– Я еще позвоню.
С трудом отлепившись от гостеприимного хозяина, Виктор заметил его взволнованную жену. Марьяна делала вид, что беседует с какой-то своей подругой, но глаза ее были полны страстной надежды и влажно смотрели на прощающихся мужчин.
– Виктор Андреевич! – не утерпела она. – Я вам так благодарна! Мне так жаль, что вы нас покидаете. Я очень надеюсь на то, что мы еще сможем увидеться снова, – почти прошептала она ему на ухо, делая жаркое ударение на слове «снова».
Под теплым лучистым взглядом мужа Марьяна дружески поцеловала Виктора Андреевича в щеку и захлопала ресницами, лисьей хитростью понимая, что сладким мечтам сегодня сбыться не суждено.
Когда Виктор спустился с трапа, к ногам упал поток ярчайшего света, и, шелестя шинами, по причалу пронесся блестящий лаком «ауди». Виктор поднял голову и улыбнулся напоследок глядевшим на него с высокой палубы хозяевам яхты. Рогулин на прощанье энергично замахал ему рукой, а Марьяна, воровато оглянувшись, приложила два пальчика к своим пухлым губам и послала Виктору воздушный поцелуй.
– Ну что, Сергей, как наша «святая троица»? – довольным голосом поинтересовался Виктор, усаживаясь в машину. – Деньги передал? Все остались довольны?
– Виктор Андреевич! Да актеришки просто обалдели от счастья!
Виктор нахмурился, он не любил просторечий и жаргонных выражений.
– Изъясняйся культурно.
– Извините, – тут же поправился Сергей. – Деньги передал, они всем довольны и очень просили всегда обращаться только к ним.
– Завтра мы вылетаем в Петербург.
– Виктор Андреевич, пять минут назад звонили из Америки. Ваша линия была занята, и переадресация вывела звонок в машину.
– Кто звонил?
– Микимаус. Он сообщил, что Руф Кински только что вылетела в Россию. Они сейчас уже в воздухе, и если не будет задержек, то прибудут в Петербург завтра около девяти утра.
– Ну и прекрасно, – прошептал Виктор. – Значит, все по плану, но мы вылетим сегодня, первым же рейсом.
– Домой будете заезжать?
– Нет. В аэропорт!
5
– Она спит?
– Похоже, что да. Курила всю ночь. Ида, что мне делать? Может, прогулять чудовище? Оно как-то тяжело дышит и распустило слюни на паркете.
– Почему ты называешь его чудовищем?
– Не знаю.
– А я догадываюсь. Когда Перро лежит, как сейчас, перед ее дверью, он похож на чудовище из «Аленького цветочка», ждущее, когда к нему вернется любимая. Он так мил в этой своей грустной преданности, как будто в его теле прячется не монстр, а самое робкое и трепетное существо. Он такой печальный, потому что ему просто не повезло с размером.
– Мне тоже.
– Не болтай и не напрашивайся на комплимент, сделай мне чай с лимоном и, если хочешь, выведи Перро прогуляться.
Оставшись одна в комнате, Ида качнулась в скрипучем кресле, сбросила плед и, нащупав ногами сабо, поднялась. Щелкнула застежка портсигара. Привычным движением она вставила сигарету в длинный лаковый мундштук, ухватила его своими худыми восковыми пальцами и зажгла спичку.
Откуда-то из глубины квартиры донесся неуверенный голос Евдокии:
– Ну же! Пойдем! Пошли, вставай! Вот наказание!
Ида прислушалась и бросила мундштук с неприкуренной сигаретой на полочку трюмо. Поспешно выйдя из комнаты, она прошагала через свой заваленный книгами кабинет и оказалась в огромном коридоре. Евдокия осторожно трясла ошейником перед мордой собаки.
– Чего смотришь? Пошли со мной. Спит она, не выйдет. Пойдем.
Дверь, перед которой лежал огромный пес, внезапно распахнулась. Соня заспанно терла глаза.
– Лыжница, что ты все утро гудишь? Я только и слышу твой голос. Бу-бу-бу!
– Прости меня, деточка, я хотела вывести его погулять, а он уперся.
– Я сто раз говорила тебе, что я уже не деточка. – Соня присела возле пса и погладила его. – Иди гулять, Перро. Не бойся.
Собака вскочила и радостно задышала.
– Ну вот, так бы и давно! – засуетилась Евдокия, надевая ошейник.
Она отворила дверь, пропустила Перро вперед и поспешно вышла за собакой на лестницу.
Когда входная дверь захлопнулась, Ида с интересом посмотрела на дочь. Соня вновь как- то неуловимо изменилась. Повзрослела, что ли?
Неизбывное для обычных женщин чувство материнской заботы и привязанности к собственному ребенку никогда не было свойственно Иде, но все же она всегда подмечала, как менялась Соня. Подмечала и удивлялась.
– Ты не мать, – со слезами говорила ей свекровь. – Ты «кукушка». Родила себе куклу и бросаешь ее из угла в угол.
Права была суровая женщина, простоявшая всю жизнь у станка и не знавшая покоя до самой смерти. С давних пор своей безумной поэтической молодости увлеченность Иды собой была единственной ее страстью. Поэтому, когда муж ее бросил, а замкнутая и диковатая дочка пошла в школу, в доме появилась неласковая,
