но слепо преданная хозяйке Лыжница. Великанша-спортсменка не читала нотаций, она боготворила свою королеву, но успевала при этом обстирывать дом и кормить неулыбчивого подростка. Теперь же, когда прошли годы и мужчины окончательно увели Соню из дому, Ида как-то быстро состарилась и, лишь изредка видя дочь, стала с тоской подмечать в ней невиданные ранее признаки расцветающей алым цветом, сводящей с ума красоты.
Смутившись и желая скрыть свое завистливое бабье разглядывание, она забренчала десятком серебряных колец на запястьях и стала оправлять волосы. Седеющая ныне копна летала когда-то по плечам туго скрученной черной косой. Скольких мужчин погубила ее коса, заплетенная алой лентой, теперь и не вспомнить! Сколько слез и признаний, сколько писем, стихов…
– Пойдем пить чай? – предложила Ида.
– Дай мне во что-нибудь переодеться. Я осталась без вещей.
– Боже мой! Вас обокрали?
– Не спрашивай.
</emphasis
Пока Соня принимала ванну, Ида торопливо перерывала свои бездонные шкафы с нарядами. На полу в гардеробной выросла огромная куча одежды, вышедшей из моды добрых четверть века назад. Большинство из отсмотренного она равнодушно бросала в сторону, некоторые вещи подолгу вертела и прикладывала к себе, кое-что бережно откладывала для дочери. Вскоре с прогулки вернулась Евдокия и, ворча, стала помогать хозяйке – разложили гладильную доску, зашипел утюг, что-то подштопали, кое-где поправили пуговицы, долго спорили, в конце концов выбрали совсем не то, что собирались, и пошли показывать.
Соня без слов надела предложенный наряд и безразлично встала перед зеркалом: черные брюки клеш с цветастыми раструбами штанин, модная по современным меркам белая маечка с коротким рукавом и шелковая жилетка, издали похожая на куст бордовых георгин.
– Заплетите мне косу, – произнесла Соня, снимая жилетку и отбрасывая ее на пол. Затем она уселась на стул и стала завязывать ремни сандалий.
Лыжница метнула взор на Иду.
– Как ты хочешь? Ленточкой или на резиночку? – спросила та.
– Плевать.
– Сонечка.
– Оставь! – Голос Сони был глух и безразличен. – Я не на танцы собралась.
Ида прикрыла руками глаза и произнесла горестным шепотом:
– Ты так изменилась. Стала такой жестокой. Даже не интересуешься, как я себя чувствую. А я болею…
Произнеся это заклинание и проглотив мучительную обиду, Ида, как всегда в таких случаях, почувствовала в переносице жгучий укол подступающих слез. Самое время сказать дочери что-нибудь доброе, нежное, то, что давно для нее приготовлено, сто раз обдумано и, дожидаясь оглашения, лежит на самом дне одинокого материнского сердца. Она даже рот открыла, но, взглянув на вьющиеся кольцами каштановые волосы на гладкой, без единой морщинки Сониной шее, смутилась и стремительно отвернулась к зеркалу.
Зеркало, зеркало, кто тебя создал? Зачем ты дано женщине: для радости или на горе? Пятьдесят два прожитых года – это уже закат жизненного солнца. Бессмысленно себя обманывать, воображать, что впереди еще масса поворотов, за которыми ждет сладкое счастье.
Теперь всякий раз, как она смотрит в зеркало, на нее накатывает неизъяснимая тоска, и, содрогаясь от осознания ужасной правды, Ида понимает, как будут выглядеть оставшиеся годы из отведенной на ее долю земной жизни.
Ей собственными глазами предстоит увидеть постепенное угасание, старение своего лица, спасти которое от власти времени она уже не в силах.
Вслед за утратой былой красоты придется мучительно принять свою поэтическую безвестность, потом познать всю боль и немощь дряхлеющего тела, и когда наконец наступит никому не заметный закат ее остывшего солнца, придет и оно – полное забвение.
И одиночество. Одно сплошное одиночество!
Слезы нашли себе дорогу и вырвались двумя горячими каплями. Ида украдкой вытерла их тыльной частью ладони и театрально вздохнула.
Ей пятьдесят два, и она седеющая, хотя все еще эффектная женщина с бесконечным подмалевком тона на лице, компрессами, масками, дряблой кожей рук, истериками климакса и тоской незадавшейся жизни.
Мужа она уморила, и он сбежал от нее, остальные же мужчины держались при ней от книги до книги, а книжек этих было не так уж и много.
Поэтесса Ида Штейн всю жизнь карабкалась по нагромождениям слов, пытаясь дотянуться до светлого поднебесья поэзии. Иногда ей это удавалась, а иногда, после захваленного льстивыми языками самообмана, наступали черные провалы долгой бессловесной депрессии.
Хороша она, ничего не скажешь, молодящаяся старуха, завидующая красоте своего ребенка и ненавидящая свое отражение. Позади нее, в глубине зеркала тревожно сопит мужеподобная Евдокия, единственная преданная поклонница. А между ними на стуле с безразличным лицом сидит похожая на тень Соня.
– Мне нужны деньги, – таким же безучастным голосом произнесла Соня.
Евдокия, ведающая всеми финансами, ринулась к гардеробу. Ида встрепенулась от своих дум, повернулась к дочери и смущенно сложила на груди руки.
– Что у тебя случилось? Неужели ты не можешь поделиться?
Соня не ответила.
– Сколько нужно? – засуетилась Евдокия, вытряхивая карманы плаща и роясь в сумочках.
– На такси. Туда и обратно.
– Куда ты едешь, деточка?
– Я устала. Я еду за город. Не говорите никому.
Торопливо считая купюры, Евдокия украдкой поглядывала то на мать, то на дочь.
– Тут мало, – с опаской сообщила она.
Ида склонилась над Соней и неловко поцеловала в макушку.
– Возьми мою карточку, там хватит. Код ты помнишь. Пойду прилягу, голова болит.
Когда за ней закрылась дверь, Евдокия подошла к Соне и положила свои руки ей на плечи. Сильные пальцы начали делать привычный с детства массаж шеи. Соня выгнула спину от удовольствия и опустила голову.
– Она сдала в последнее время, – извиняющимся голосом зашептала Евдокия. – Часто плачет, врачей зовет, потом гонит. Я возила ее в Павловск, ну, туда, на ее аллею. Так она не смогла по ней идти, разревелась. Спит плохо и уже месяц совсем не пишет. Ты пожалей ее.
Соня поднялась со стула и ошарашенно уставилась на Евдокию.
– Да-да, – еще тише зашептала напуганная ее реакцией Евдокия. – Говорит, что всю жизнь прожила без любви, всем приносила одни несчастья и тебя, деточка, лишила семьи и детства. Совета просила, да только что я могу посоветовать, сама знаешь, а она вчера впервые в церковь пошла, а к вечеру опять слезы…
Громко и трескуче под ногами заскрипел старинный паркет. Пробраться в спальню матери без шума невозможно. Соня медленно и осторожно ступала по дубовым шашкам, и ее лицо отражалось в десятках застекленных фотографий, полностью заполнивших все свободные места на стенах кабинета.
Ида лежала на софе, укутавшись в похожий на рыбацкую сеть рукодельный платок, и, казалось, спала. Соня тихо присела рядом.
– Ида.
Вместо ответа рука матери взяла Соню за локоть.
Задыхаясь от волнения, Соня склонилась и уже хотела ее обнять, но холодные пальцы матери как-то ослабли, рука сползла вниз, и Соне показалось, что их секундная, подобная вспышке света, духовная связь опять оборвалась. Поджав губы, Соня угрюмо смотрела на неподвижный силуэт ее лица, разглядывала
