нечеловеческих качеств, присущих изображаемой тобой «бешеной собаке искусства». А если в подобной акции нет ни капли крови, нет страдания, боли или страха, если нет ничего завораживающего – значит, нет настоящей энергии. Возможно, зрительский шок и был, но если приглядеться, то действо – костюм с блестками, хвостик пружинкой – скорее напоминает номер в мюзик-холле, а не надрыв души за актуальное искусство. Уж лучше бы ты разделся догола, как Штейн, и покрылся бы шрамами, а то вся эта костюмированная дурновкусица может потрясти только случайных зрителей, совершенно не знакомых с венским акционизмом. Однако к творчеству великих и ужасных австрийцев мы еще вернемся, а сейчас давай договорим про покусанную тобой задницу. Надо понимать, что от Кубы до Аляски Руф Кински самый влиятельный американский галерист и, набросившись на нее, ты, безусловно, вступил с ней в связь, но в зубы получил не потому, что она не знает, кто такой художник, а потому, что все это уже было. Ей семьдесят лет, пятьдесят из которых она дружит и работает с известнейшими художниками, и – уважаемый Андрей Андреевич не даст мне соврать – лучшие из них ползали, кусались и срали краской на холсты в давно прошедших семидесятых. Она заехала тебе сапогом в лицо потому, что ей стало скучно. Твоя выходка – не новая линия о возврате человеческих способностей к естественному началу, и даже не адвокатирование всего животного, а всего лишь незамысловатая апроприация старого известного перформанса, попросту говоря, плагиат, а с этим нужно быть очень осторожным, потому что, как сказал Флобер: «Даже в искусстве популярность бывает постыдной».
Неожиданно из-за стола встал Дольф.
– Виктор Андреевич, не суди так строго – это я его инструктировал.
– А я и не сомневался, – улыбаясь, откликнулся Тропинин. – Слишком велика пропасть между вчерашним нарядным позерством на открытии и сегодняшним радикализмом.
– Но ты же сам хотел увидеть новичков на максимуме возможного? – угрюмо буркнул Дольф. – Вот и увидел. Идеи, может быть, и не новые, но вполне имеющие право на жизнь – все художники копаются на свалке прошлого. У нас подобного еще никто не делал, а что там было в Вене полвека назад, помнят только высокообразованные искусствоведы. Андрей Андреевич вот, например, выставил скульптуру, которая забрызгала дерьмом всю публику, и ничего, хотя эта железная ложка даже не реплика, а просто чудовищно увеличенное в размере известнейшее произведение. Наша восходящая звезда Штейн махала топором, полагаю, тоже не просто так, ну, а он показал «собаку». Удалось или нет – судить критикам, но лично мне кажется, что акция Артемона вполне самостоятельна, так что явного фаворита у нас пока нет. Гораздо хуже с «Объятиями на Мавзолее» – такой патриотической вони давно не было, и надо думать, что скандалом в прессе наши проблемы с Близнецами не исчерпываются. И я бы хотел…
– Дольф, я не ищу фаворитов, – оборвал его Тропинин. – И мне глубоко плевать на все эти газетные микроскандалы, – я хочу сформировать ядро нового проекта, и мне в первую очередь необходимо найти сбежавшую девчонку. Не знаю как, не знаю где, но разыщи ее как можно скорее. Скажи ей, что ее кровать купили. Обещай деньги, помани выставкой, уговаривай, не знаю, как ты успеешь, но доставь ее в галерею к завтрашнему вечеру. Если мы ее не вернем, то уверяю, очень скоро ей предложит выставку какая-нибудь другая галерея.
– А что будем делать, когда ее найдем? – саркастически поинтересовался Горский.
– Да то же, что и раньше делали, – продавать искусство. Она всего лишь один из наших художников, но у нее уже есть готовый продукт для нового проекта. Все музеи и галереи забиты мертвыми инсталляциями и бессмысленными объектами, так что сама судьба толкает нас пустить кровь всей этой бессмыслице. В рамках проекта «Ярость» мы будем продавать только объекты искусства, созданные силой эмоционального взрыва. Пригласите лучших специалистов в области психологии, пусть они с нашими кураторами подготовят всю концепцию и обоснуют мотивацию таких реакционных поступков. Необходимо выстроить теоретическую оболочку и в кратчайший срок сформулировать развернутое искусствоведческое обоснование. Нужно сплести творческие амбиции художника с его кризисным мышлением, расшифровать язык разрушительных символов и четко откорректировать угол зрения, под которым художественная критика и общество смогут управляемо вести свои наблюдения. Проблемы с картинами Близнецов покажутся детским лепетом по сравнению с тем штормом, который разразится в прессе, если мы без должной подготовки представим обывателю новое искусство во всей его детерминирующей ретроспективе. Нужно работать очень быстро и тайно. Никакой информации наружу. Первую выставку по проекту ставьте в план уже в самое ближайшее время. За работу, господа!
Когда озадаченные сотрудники фонда распрощались с руководством и покинули «Ботанику», в ресторане остались только Дольф и Тропинин. Они уселись друг напротив друга.
– Не понимаю, отчего ты так мрачен? – разглядывая недовольную мину своего партнера, иронично удивился Тропинин. – Злишься, что я отбрил твоего Артемона? Зря! Нет, он безусловно талантлив, но у него совсем нет тех сил, которые потребуются для задуманной мной художественной драмы. Это же очевидно. Другое дело – молоденькая и очень симпатичная голенькая девочка. Ты видел, как все слюни развесили, когда увидели ее зад? Вот у нее может получиться.
Дольф медленно допил вино, вытер губы, скомкал салфетку и бросил ее на стол.
– Не переживай, – беззаботно продолжал Виктор. – Ты ведь человек занятой, тебе просто некогда выдумывать новые теории и изобретать концепции. Я же обдумывал этот проект долгие годы и теперь лучше любого куратора наберу для него художников. Трудность была в одном – к настоящей, ослепляющей ярости способны только сильные личности, а к ним так просто не подберешься. Я долго ждал, но ничего не складывалось. До вчерашнего дня я даже не представлял, как вызвать к жизни подобную силу. Теперь мне ясно! Мы оживим этого динозавра, расчистим путь к управлению его сознанием, а в нужный момент чудище в клочья разорвет робкое сердце художника, и на зрителей выльется поток той самой энергии, которой так не хватает расчетливо выверенным акциям и бесконфликтным живописцам нашей современности.
Дольф засопел и как бык нагнул голову. Тропинин дружелюбно дотронулся до его плеча.
– Поверь мне, – серьезным голосом сообщил он своему галеристу. – Если нам удастся из этой энергии получить некий материальный отпечаток, то полученным произведениям не будет цены!
Дольф раздраженно вскочил из-за стола, брезгливо отмахнулся от официанта, подошел к окну и замер. Его душила злоба, незаметно перебороть которую он был уже не в силах. Годами накопленное раздражение на Виктора, недовольство авторитарной манерой компаньона в отношениях, собственный ревнивый страх быть отодвинутым от дела превысили все пределы. Дольф скрипнул зубами, зажмурился и впервые понял, как сильно он ненавидит этого улыбающегося ему в спину человека. Все невидимые для окружающих унижения, которые его гордая натура снесла за несколько последних дней, весь мрак, в который Виктор погрузил галерею, гнусный скандал на «Арт-Манеже» – все это вылилось сейчас в совершенно несвойственную ему вспышку бешеной злобы, и Дольф мысленно поклялся себе: он пойдет на что угодно, лишь бы уничтожить зарвавшуюся малолетку Штейн и не дать планам Виктора возможности осуществиться.
– Вспомни безумную старуху Орлан, – продолжал Виктор свои размышления. – Она отрезала от себя фрагменты лица и тела, запаивала их в стеклянные капсулы и выставляла как объекты. Вспомни кошмары Гюнтера Браса, кровавые оргии Германа Нитше, Отто Мюхеля и, наконец, скальпель Рудольфа Шварцкоглера. Я хочу создать художников сильных, беспощадных к себе и чужому мнению, а твой четвероногий Артемон совсем не годен для таких страстей. У него кишка тонка, но он, безусловно, прав в одном: жизнь художника во всем своем проявлении – уже акт искусства. Это сущая правда, и нам остается только этим воспользоваться.
– Зачем тебе этот проект? – с ненавистью в голосе глухо прошептал Дольф.
– Что ты там бормочешь?
– Зачем тебе весь этот кровавый бред? – возопил Дольф, багровея. – Во что ты втягиваешь всех нас? Все эти сумасшедшие немецкие художники, которыми ты так восторгаешься, конечно же, потрясли воображение своих современников, но на годы опередили свое право быть понятыми и давно сгинули в далеком прошлом. А ведь то была старая просвещенная Европа! Однако даже в ней, при всей любви немцев к дегенеративному искусству, твои художники выглядели как выжившие из ума экспериментаторы. Нужна ли спустя тридцать лет здесь, в России, группа таких же безумцев и нужна ли «Свинье» такая репутация?
– Дольф! – раздраженно осадил его Виктор. – Мы живем в совершенно других культурно-исторических реалиях. У нас здесь не «просвещенная Европа» и не зеленые поля доброго Шира. Россия – это Мордор с дикими орками, жрущими друг друга живьем. Кровь и скандалы здесь никого не пугают, более того, они
