– Мы прилетели познакомиться с новыми именами в российском искусстве и намереваемся собрать из них выставку для наших музеев. Пока мы выбрали всего шестнадцать человек, двое из которых – художники твоей галереи.
– Ну что же, прекрасно, – милостиво согласился Дольф, с деланной улыбкой поворачиваясь к ненавидимой им женщине. – И что за художники?
– Братья Лобанови. Поэтому мы хотим отобрать их работы для выставки и закончить юридические формальности, связанные с их отъездом.
– А куда они отъезжают? – с едким сарказмом поинтересовался Дольф.
– Они уезжают в Америку.
– Что? – изумленно воскликнул Дольф.
– Это мое видение эксклюзивных отношений, Дольф, – надменно заявила Кински. – Моя галерея «Up» получает эксклюзив на всю их живопись, а художники – мастерскую в Лос-Анджелесе, выставку, каталог и гонорар не менее миллиона долларов в год, вне зависимости от продаж.
– Но они не могут поехать в Америку, – растерянно пролепетал Дольф, совершенно не ожидавший такого поворота. – Они работают с моей галереей…
– Работали, – решительно отрезала Кински. – «Картина Жизни» закончена, и больше их здесь ничто не держит, у них нет перед тобой обязательств. Бизнес есть бизнес. Ты ведь так говорил мне на ярмарке?
Удар был настолько силен, что у Дольфа от подскочившего давления на какое-то мгновение загудело в ушах. Он полностью растерялся и не нашелся что ответить. Обведя присутствующих помутневшим от бешенства взглядом, Дольф постоял минуту, после чего швырнул чемоданчик с деньгами на заваленный красками стол, выхватил телефон из кармана и, не прощаясь ни с кем, решительно направился к выходу.
– Увидимся послезавтра у тебя в галерее! – прокричала ему в спину Руф Кински.
</emphasis
Когда они с Артемоном вышли на улицу, вызываемый абонент наконец-то снял трубку.
– Ну, и кому ты хотел помочь? – первый раз в жизни заорал Дольф на партнера. – Эти наглые сволочи кинули нас!
– Что у тебя опять стряслось? – поинтересовался Тропинин.
– Что стряслось? – передразнивая собеседника, взъярился Дольф. – Теперь у галереи не будет ни Близнецов, ни новых проектов, которые можно было бы из них выжать. И знаешь почему? Нет? Они договорились с Руф Кински у нас за спиной и, хохоча, уезжают в Америку, кстати с чемоданом подаренных тобою денег. Старая ведьма переманила их, посулив им выставку в Гуггенхайме и мифические миллионы, а эти проститутки тут же согласились! Послезавтра янки отбирают работы и хотят заключить контракт.
– На миллион?
– Да! – заорал на всю округу Дольф. – На миллион!
– Ну и хорошо, пусть себе едут. Значит, все идет по плану.
– По какому такому плану? – ошарашенно воскликнул Дольф. – Черт бы тебя побрал!
– Ты часто чертыхаешься, Рудольф, смотри, Бог накажет. По-моему плану. Я же тебе сказал три дня назад в Монако – возможностей нашего фонда уже не хватает, настала пора передавать Близнецов в другие руки.
– Теперь я вообще ничего не понимаю! – взвыл от негодования Дольф.
– Чего не понимаешь? – агрессивно рявкнул Виктор. – Мы сделали все, что могли. Теперь будет лучше, если дальше их начнут толкать другие. Пусть Кински выставляет их, где захочет, – с ее коллекционерами они быстрее станут мировыми звездами и озолотят держателей своих картин. Надеюсь, ты не забыл, у нас около пятидесяти их работ. А если тебя что-то не устраивает – скажи прямо сейчас. Заруби себе на носу: в нашей плебейской стране признают только художников, достигших славы на Западе. Пусть станут американскими художниками, у них для этого все есть: медицинский диагноз, бешеный взлет популярности на родине, скандалы вокруг их картин. Под этим соусом их там примут как родных, и, возможно, уже очень скоро за их картины действительно будут платить сотни тысяч.
– Так что выходит? – уже почти шепотом произнес пораженный страшной догадкой Дольф. – Выходит, ты знал обо всем? Знал с самого начала? Рогулин, и аукцион, и скандал в Манеже, и Микимаус – все было тобою спланировано?
– Совершенно верно! Человек без плана – не человек! Так сказал Ницше. Наконец-то ты понял мою простую комбинацию. Но сейчас даже не это главное. Меня заботит другое. Скандал вокруг «Объятий на Мавзолее» начал принимать устрашающие формы, и не сегодня, так завтра перерастет в открытую агрессию. Есть информация, и она еще более неприятная, чем потеря денег и самих художников.
– Что еще за информация? – бледнея как полотно, прохрипел Дольф.
– Некая группировка радикально настроенных славянистов после посещения Манежа преисполнилась ненависти к Близнецам и теперь жаждет мщения. Вероятней всего, уже в ближайшие дни они постараются что-то предпринять, что – неизвестно. Всем нам следует быть начеку и как-то постараться уберечь горе- художников от расправы, по крайней мере до их отъезда в Америку.
– Я же говорил тебе, что картина нас погубит! – злобно закричал Дольф. – Кто эти люди? Я вызываю ментов!
– Это националисты. Менты нам не помогут.
– Так что же делать?
– Оставь все свои дела и поезжай прямо сейчас в галерею. Проверь, все ли там в порядке. Свяжемся позднее.
Закончив разговор, Дольф машинально похлопал себя по карманам, извлек футляр с трубкой, но понял, что в таком возбуждении забить ее ему не удастся. Потерев воспаленные глаза, он устало проследовал к машине и, только открыв дверь джипа, вспомнил об Артемоне.
– Какая наглая тетка, такая мерзкая, отвратительная, высохшая, старая лезба! Она ненавидит меня за мою молодость и красоту, – игриво пожаловался Артемон. – Я еле сдержался, чтобы не укусить ее снова!
– Пошел вон отсюда! – прошипел Дольф.
– Что? – изумился Артемон.
– Вон!!! – заорал красный от бешенства Дольф.
Он вытолкнул из машины художника, вжал педаль газа в пол, и тяжелый джип с визгом умчался в темноту аллеи.
14
Явившись на встречу с художником Амуровым в галерею «Гиперборей», Андрей Андреевич прошел через завешенный пыльными картинами пустой зальчик, проник в местное кафе, заказал себе фирменные «колбаски по-домашнему» и с содроганием уставился на список напитков. Годы шли, но здесь ничего не менялось. Старая, до утра не закрываемая, прокуренная харчевня для художественной братии, прятавшаяся от налоговой инспекции за незаметной дверкой в самой глубине подвального выставочного зала, по-прежнему предлагала всего три напитка: приторно-сладкий чай, всегда подававшийся в пожелтевших от времени граненых стаканах, томатный сок и теплую водку эконом-класса. После некоторого раздумья Горский попросил сок и, протолкавшись среди бородатых посетителей, нашел свободный столик. На протяжении последних пятнадцати лет, в течение которых он по разным поводам бывал в «Гиперборее», он всякий раз не переставал удивляться этому сокрытому от глаз посторонних художественному мирку, где не бушевали страсти времени, куда не проникали ни деньги, ни модные веяния, где рождались, жили и тихо старели десятки художнических судеб, где все знали друг друга по именам, и длилось знакомство так давно, что чаще всего на встречах художники сразу же принимались за теплую водку, а после горячо бредили о жизни и творчестве, иногда до пьяного изнеможения. Это был старый, намоленный приют для обойденных признанием художников, их обветшалый храм, старый, привычный и ничего от них не требующий.
Усевшись за шаткий стол, Горский вытащил из дорогого кожаного портфеля папку с бумагами, блокнот, ручку, привычно разложил все эти вещи перед собой, закурил и, откинувшись на спинку лавки, остекленело уставился перед собой. Решение, которое предстояло принять, требовало концентрации мысли. Поразмыслив пару минут над сложившейся ситуацией и над всеми предшествующими этой ситуации непростыми обстоятельствами, Андрей Андреевич так ничего и не решил, отчего стал нервно теребить свой
