— Вы очень добры.
— По-моему, уж это-то я могу сделать для Сариной дочки. Кстати, сколько тебе? Семнадцать? Восемнадцать?
— Более-менее.
Мне не хотелось объяснять, почему тринадцатилетняя девочка путешествует в одиночку.
Мистер Уинтерс ездил на старом синем пикапе с желтым логотипом в виде пчелы на обеих дверях. Окна были опущены, и я радовалась: солнце вынырнуло из облаков, и в машину врывался воздух, горячий и влажный.
Он остановился возле ресторанчика по пути к городу — ничего особенного, просто придорожная закусочная, — и, сидя снаружи под навесом с видом на болото, я впервые в жизни попробовала живые устрицы.
Мистер Уинтерс принес их полную тарелку — половинки ракушек различных размеров в ледяной крошке. Он пошел назад за суповой тарелкой и вернулся с миской крекеров и бутылкой красного соуса. Затем стратегически расположил все это на столе между нами.
— Никогда не пробовала?! — ахнул он с таким изумлением на лице, будто я заявила, что никогда не дышала. — Ох уж эти янки…
Он продемонстрировал мне правильную методику поедания устриц; капнул две капли соуса на устрицу, взял ракушку, поднес ко рту и высосал содержимое. Пустую ракушку положил в суповую тарелку. Затем взял несколько содовых крекеров и закусил.
Я взяла ракушку, заранее прикидывая, как скрыть отвращение — например, тайком сплюнуть в салфетку. Желтовато-белая и серая мякоть выглядела несъедобной, да и в любом случае в те дни я не чувствовала аппетита ни к чему, что не было красным. Я подняла ракушку, как он показал, чтобы не пролилось ни капли жидкости, и храбро высосала.
Как описать этот вкус? Лучше, чем кровь! Они оказались плотными и в то же время мягкими и источали минеральное вещество, которое, казалось, закачивало кислород прямиком в вены. Позже я выяснила, что в устрицах, свежих, разумеется, полно питательных минералов, включая кислород, кальций и фосфор.
Мистер Уинтерс наблюдал за мной, я чувствовала это даже с закрытыми глазами. Я услышала его голос:
— Конечно, некоторые не выносят…
Я открыла глаза.
— В жизни ничего лучше не пробовала!
— Да уж прямо? — хохотнул он.
— Никогда!
Мы переглянулись с полным взаимопониманием.
Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.
Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы — одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые — приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.
Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:
— Спасибо.
Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:
— У меня когда-то была дочка.
Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.
— Что с ней случилось?
— Вышла замуж за идиота.
Мы помолчали, затем я услышала свой голос:
— Вы знали моего папу?
— Ну, — он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, — видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.
Я не знала, что сказать.
Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.
— Ну, вот и приехали, — он посмотрел на меня, его голубые глаза были серьезны. — Тетушка твоя, если она дома, такой человек, к которому надо привыкнуть. Она из этих… благовоспитанных дам, если ты понимаешь, о чем я. Я не понимала.
— Она бы в жизни не стала есть сырую устрицу, — пояснил он. — Она из тех, кто сидит в чайной, кушая крохотные бутербродики из белого хлеба с обрезанной корочкой.
Мы вышли из машины. Дом был серый, двухэтажный, симметричный и простой, с большим пустым садом по левую руку.
— Вот здесь у нее был розарий, — сказал он сам себе. — Похоже, его весь перекопали.
Он встал чуть позади меня у парадного крыльца, и я позвонила. Крыльцо было чисто выметено, а окна над ним занавешены кружевными занавесками и жалюзи.
Я позвонила второй раз. Изнутри откликнулось только эхо.
— Ну что ж… — начал мистер Уинтерс.
И тут дверь распахнулась. Женщина в бесформенном домашнем платье смотрела на нас глазами того же цвета, что и мои. Она была ниже ростом и плотнее меня. Мы уставились друг на друга. Она пригладила свои седые волосы до подбородка и прижала руки к шее.
— Боже праведный, — произнесла она. — Ты Сарина дочка?
Вскоре мистер Уинтерс откланялся. Но, выходя, черкнул мне свой телефон на старом чеке с бензоколонки и подмигнул.
Воссоединение оказалось нелегким.
Тетя Софи, и это стало ясно с первой минуты, была страшно разочарована в жизни. Люди снова и снова обескураживали и подводили ее. Некогда она была помолвлена, но этот человек уехал из города, даже не попрощавшись.
Хотя в плане обращения с гласными выговор у нее был такой же, как у мистера Уинтерса, тембр голоса у нее был выше и резче, и речь более правильная. Я бы предпочла слушать мистера Уинтерса. На самом деле, сидя в гостиной на мягком неудобном диване с ненадежно закрепленными на спинке и подлокотниках кружевными салфеточками, я мечтала, чтобы моим родственником оказался мистер Уинтерс, а не эта особа, которая явно обожала говорить и не трудилась, а то и вовсе не знала, что такое слушать.
— Твоя мать… — тут она умолкла, чтобы округлить глаза и покачать головой, — не давала о себе знать много лет. Можешь представить себе такую сестру? Ну конечно не можешь, ты же единственный ребенок, Арабелла. Но даже ни открытки на Рождество. Ни даже звонка в мой день рождения. Можешь себе представить?
Если бы я только что не съела лучший в моей жизни завтрак, я могла бы ответить ей, что да, могу представить, и еще могла бы добавить, что меня зовут не Арабелла. Могла бы даже уйти. Она была скучна, многословна, высокомерна и эгоистична. Мне в два счета стало ясно, что она всю жизнь завидовала Саре и, подозреваю, обращалась с мамой не лучшим образом. Но радость от открытия устриц еще длилась, делая меня всепрощающей и толерантной. В тот вечер мир казался не таким уж плохим местом, даже при наличии в нем тети Софи.
Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.
