Дракона! И Четверо, обличенные Властью Сердца, пробудят Зло! И тогда восстанет из мрака Тот, Кто Спал Тысячу Зим, и содрогнется твердь, и потекут реки крови, и потемнеет небо, и вороны будут кружить над пепелищем!
«Цернуннос! Цернуннос!» – вторили помертвелые губы Нумедидеса, а руки его с растопыренными пальцами напоминали оленьи рога.
– Ты! – взвыла Марна, указав на Валерия. – Ты избран Великим, чтобы разрушить Небесный Чертог Солнцерогого! Ты отворишь путь Истинным Богам! Ты и три сына Мглы: Рожденный Кречетом, Обретший Сердце… Третьего не зрю в Зеркале Грядущего, ибо лик его смугл и ничтожен!
Она схватила птичьи потроха и принялась швырять их в очаг, внезапно вспыхнувший черным пламенем.
– Грядет Время Горя, – вдруг неожиданно ровным голосом произнесла она, – и начало наступит через три поворота клепсидры…
И эти последние слова прозвучали так жутко, что Валерий не выдержал и с криком бросился в лес…
Он мчался не разбирая дороги, ломая кусты и спотыкаясь о коряги. И остановился, чтобы перевести дух в густом ельнике, взмокший, с исцарапанными руками, с засыпанными пожелтевшей хвоей спутанными волосами, и самое ужасное – безоружный. Его угораздило где-то оборонить свой кинжал. Он более ничем не напоминал аквилонского нобиля и стоял с округлившимися от страха глазами, дрожа среди вечернего леса, словно испуганный ребенок. Последние лучи заходящего солнца окрасили багрянцем дрожащие еловые лапы, и он с ужасом понял: через пару четвертей клепсидры наступит непроглядная тьма! Что будет делать он один среди этого зловещего леса, полного жутких существ, – седых клыкастых оборотней, хищных карликов-лепреконов и ядовитых ехидн?
Он метнулся прочь из-под развесистых еловых лап на поляну, рухнул на траву и, обхватив голову руками, зарыдал.
Вдруг что-то влажное и теплое коснулось его затылка. Валерий вскочил, его сердце бешено забилось. Он ожидал увидеть перед собой жуткую тварь, но вместо этого на него косил карий лошадиный глаз. Принц не поверил глазам. Конь! Его конь! Но как он мог оказаться здесь, ведь они с Нумедидесом привязали их на поляне в нескольких лигах отсюда. Может, это морок? Наваждение? Или он бредит?
Валерий осторожно коснулся рукой морды скакуна. Тот, вопреки ожиданиям, не исчез, не растворился, словно утренний туман, а зафыркал и пожевал розовыми губами, ожидая привычного лакомства. Вдруг разум обожгла мысль – колдунья! Слепая колдунья! Это ее рук дело! Иначе как бы животное сумело найти сюда дорогу? Но что делать дальше? Куда ехать? Может быть, довериться коню, и он сам доведет его до Амилии?
Валерий снял притороченный к седлу теплый походный плащ, который он предусмотрительно взял с собой, накинул его на плечи, с трудом взгромоздился на коня и легонько стукнул рысака пятками в бок. Тот заржал и помчался легкой рысью. Вскоре они выехали на тропу.
Принц остановил гнедого у небольшого ручейка и окунул голову в холодную воду. Через несколько мгновений в висках заломило, но зато разум стал ясный, словно и не было всего этого кошмара, а он только что встал с теплого ложа, свежий и хорошо отдохнувший. Что ж, слава Митре, что все обошлось! И морок, наведенный ведьмой, заставивший его в ужасе нестись через весь лес, утратив разум, точно гонимый охотниками зверь, истаял наконец, как дым, и воспоминание о недавнем страхе не вызывало теперь в душе принца ничего, кроме досадливой, слегка стыдливой усмешки. Валерий умылся, пригладил всклокоченные волосы. Теперь скорее в замок, а то радушный Тиберий, должно быть, уже все глаза высмотрел, ожидая к ужину гостей.
Но интересно – где же Нумедидес? И вдруг страшное подозрение обожгло принца, заставило надолго задуматься и помрачнеть. Ему на ум пришло, что, возможно, лесная ведьма намеренно навела на него чары ужаса, дабы изгнать с поляны и остаться с его кузеном наедине…
Солнце понемногу клонилось к закату, так медленно, словно не хотело исчезать с небес, или сам Митра незримой дланью удерживал пылающий красный шар.
В иные времена мысль о Солнцеликом – и о гневе его – не преминули бы вызвать в душе Ораста священный трепет. Жрец, даже бывший, даже преступивший все законы и нарушивший святые обеты, остается жрецом навсегда. Душа его продана, отдана на заклание, подобно золоторогому тельцу, что приводят к алтарю на день солнцеворота, и жертва принята и не может быть исторгнута обратно, в дольний мир. Больше, чем имя, больше, чем просто призвание, даже больше, чем судьба, – стать жрецом означало возродиться к новой жизни и навсегда умереть для прежней.
Однако для Ораста все вышло иначе. Новая жизнь уготовила ему погибель. Он сам стал священной жертвой, которую неведомо кто приносил кому-то неизвестному. Ему вдруг вспомнился помост, подготовленный для костра, на котором он должен был закончить дни своей бессмысленной жизни, столб из негорючего черного дерева посередине – к нему цепями приковывали осужденного, сложная конструкция из деревянных плашек, проложенных валежником, окруженная вязанками хвороста, сооруженная по всем правилам палаческого искусства, – так, чтобы, когда придет назначенный час, вспыхнуть ярким факелом в единое мгновение. Они ничего не забыли – ни оставить с западной стороны поддув, чтобы ярче горело, ни установить на медной треноге Око Митры, огромную линзу, выточенную из цельного куска горного хрусталя, от которой и должен был заняться огонь. Немногие приходы могли похвалиться таким приспособлением – большинство вынуждено было по старинке использовать зажженный факел и безжалостные руки. Но для него, Ораста, жрецы не поскупились, ведь нет ничего слаще чем видеть унижение, позор и смерть своего бывшего единоверца, того, с кем вместе хлебал похлебку из бобов в промозглой трапезной монастыря, колол дрова для очага, огонь в котором был призван в пасмурные зимние дни заменить тепло Огненного диска, или отбивал бесчисленные поклоны у алтаря с золотой свастикой… Все было подготовлено на славу!
Ораст знал это точно, ведь восемь дней подряд он следил из окна своей темницы, расположенной на самом верху Черной Башни храма, за приготовлениями палачей. Восемь дней он смотрел, как привозят во двор повозки с деревом, как распиливают подмастерья стволы на аккуратные гладкие чурбачки, как укладывают их вокруг помоста… Как каждый день на рассвете и закате обходят место казни жрецы, воскуряя благовония и вознося хвалы Солнцеликому… Как растет с каждым днем, набирая силу, деревянное чудовище, алчущее плоти и огня… Восемь дней! Восемь бесконечных, таких коротких дней! И это тоже было частью его казни.
Ораст помнил их отчетливо. Каждый из них. Каждый час, каждую секунду. Он помнил их все.
Он не пытался молиться новым богам, – если что и подарили ему науки тьмы, в которых он так силился преуспеть и за которые готов был пойти на смерть, так только беспощадное сознание одиночества и беспомощности, довлеющие над каждым смертным с рождения. И равнодушие небожителей, какие бы жертвы ни приносились, какие бы хвалы не возносились у их алтарей.
Не Митра осудил жреца на костер. И никакой другой бог не мог спасти его. Ораст даже не чувствовал отчаяния…
И поздно ночью, за несколько часов до рассвета того дня, что должен был стать для него последним, когда заскрежетал внезапно ключ в замке и вошли двое, пряча лица в тени капюшонов… Он не почувствовал ни интереса, ни надежды.
Ораст до сих пор не знал, что подтолкнуло Амальрика с Тараском спасти его. Ощущали ли они ответственность вершителей судеб за юного глупца, которого Судьба заманила на путь запретных знаний? Имели ли на него какие-то виды? Строили ли далеко идущие планы, рассчитывали поживиться запретными знаниями Скрижали? Ораст не задавал этих вопросов ни им, ни себе.
Из всех своих злоключений он вынес лишь одно: неистовую, необоримую, почти сверхъестественную жажду могущества. Силы алкала душа его – Силы, пред которой расступились бы моря, склонились горы, опустился небосвод. Силы не божественной – человеческой, но такой, превыше которой не было бы ничего. Он знал, что надежды почти нет – не хватит и жизни, чтобы обрести хотя бы пылинку того могущества, которым обладали легендарные маги древности – Ксальтотун из Ахерона, Азона-Расди из Лемурии, Шеоршаа из Туле.
О, если бы воскресить кого-нибудь из тех Посвященных, вернуть из холодных глубин небытия их кристальный, холодный рассудок, отрешенностью своей и беспощадностью напоминающий разум рептилий! За то, чтобы удалось прикоснуться ко всем тем тайнам бытия, что были скрыты за сводами их
