– Сволочь! Коммунистическая гадина!
– Да что с тобой? – тихо спросил Мурзик. – Что я тебе сделал?
– Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты… Ты!.. Ты сделал… Ты… Энки…ду…
Она расплакалась – бурно, навзрыд.
Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире в лицо. Вытер своим толстым пальцем слезы с ее щеки.
– Ты чего, Цирка… – прошептал он. – Ты чего плачешь?..
– Ты нас предал… Ты нас бросил… – захлебывалась Цира. – Ты погряз в своих комми…
– Вы же сами мне велели… Вот и господин мой скажет… – бормотал Мурзик виновато. – Я же для пользы…
Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:
– Нашел стерву?
– Да… И в доверие к ней втерся… Она меня на курсы всеобщей грамотности отправила… Читать-писать обучаюсь за счет партии…
– Мы тебя не для грамотности туда направляли!
– Так это… господин… – сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.
– Слушай ты, Хашта, – сказал я. – Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.
– Хорошо, – сказал Хашта.
– И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.
– Хорошо, – повторил Хашта.
– И серьгу себе купи. Я денег дам.
Он заморгал.
– Так это вы были?.. – спросил он тихо. – Тот паренек…
Паренек?
– А какой я был? – спросил я.
– Нет, вы сперва скажите… У костра – это вы сидели?
– Там много кто сидел.
– Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.
– А… вином – это я его поил. Он мне жизнь спас.
Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.
– Он этот глоток вина потом долго вспоминал…
– Почему? – поразился я.
Хашта пожал плечами.
– Вино хорошее было… Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее – то, что от души… Одно – в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое – поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу…
– Ну, и какой я был?
– Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли…
Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.
– Обед в термосе, – сказала Цира, не поднимая головы.
Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.
Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.
– Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, – сказал я.
Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
– Я сейчас, Цира, – сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, – караулила, что ли? – возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
Я всегда считал, что кошки – бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.
Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
Это были грамматические упражнения.
