– Ну что ты во все суешься? – недовольно спросила Цира. – Кто тебя звал?
– Во даешь, Цирка! – сказал я развязно. – В конце концов, это моя квартира. А Мурзик – мой раб.
– Он уже почти не раб.
– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
– Все равно, Энкиду…
– Только этого нам и не хватало, – сказал я. – Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?
– Я у Мурзика ошибки проверяю, – сказала Цира холодно. – У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
– Покажи.
Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:
«КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,
ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА».
– «Вовилонская», – фыркнул я, бросая листок обратно на стол.
Цира аккуратно исправила «о» на «а» и сердито велела не мешать.
Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:
– Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?
– А?
– Через «о» или «а»?
Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:
– В «Вавилоне» и «о» и «а» есть. Головой бы думал, брат Энкиду.
– Цира! – зашипел я. – Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.
Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.
– А что, – тревожно спросил он, – не так что-то?
Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.
– Дело такое, господин, – объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. – Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну – подпись, то есть… Кто заметку сочинил…
– А про что заметки?
– Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи…
– Чьи?
Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.
Мурзик еще тише сказал:
– Про успехи – это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа… Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это… вольнолюбивый и несгибаемый нрав.
– Это кто тебя смертным боем бьет? – спросил я, повысив голос. – Это я, что ли, тебя смертным боем бью?
Мурзик покраснел.
– Ну так а что…
– Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты… А ты… Такое сказать! Про брата!..
Цира стукнула кулачком по столу.
– Вон из кухни! – прикрикнула она. – Оба!
Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:
– Сами же велели… в доверие…
Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.
Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит. Ицхак заявил, что давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог заявить то же самое, просто Ицхак, как всегда, успел первым.
Совещание проходило у меня на квартире. Набились тесно на кухне. Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась на ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала мне пить чай – вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один Мурзик-Хашта сидел без дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать волосы. Он растил их уже неделю. Пока что волосы не выросли, но оба мы
