эдак всякий дурак сможет! – но и то, чего не видно глазом: стихи, музыку, забавные истории из детства, замыслы технических диковин, даже воспоминания о любви. А это, согласись, наивысший класс для мародера, и тебе, при всех твоих умениях, никогда не достичь такого.
Тут ван Мандер, понятное дело, раззавидовался, надулся, целый день ходил хмурый – придумывал, как бы ему приятеля обойти, и в конце концов вечером обыграл того в карты. Дитер Пфеффернусс поглядел- поглядел на четыре туза, которые выложил перед ним ван Мандер, и решил не показывать свои (разумеется, плутовали оба одинаково хорошо; однако Дитер Пфеффернусс умел просчитывать не только карты, но и кое-что еще).
Дитер Пфеффернусс сказал так:
– Клянусь перченым орешком, из которого появился я на свет! Вот не повезло – так не повезло. Хорошо, Госелин ван Мандер, твоя взяла – отныне ты самый лучший в мире мародер. Нет такого сокровища, видимого или невидимого, которым ты не сможешь завладеть после смерти истинного его обладателя. Складывай все награбленное в ларец, – тут в длинных пальцах Дитера Пфеффернусса сам собою появился большой, окованный железом ларец, – и храни под замком, да не на лавке, а в той самой земле, на которой живешь сейчас. Настанет тебе пора перебираться на другое место – тотчас выкапывай ларец и перевози с собою, а там, смотри, опять тотчас же зарывай его – да поглубже.
– А вдруг его украдут? – засомневался Госелин ван Мандер.
Дитер на это только расхохотался, дергаясь всем телом, и помотал головой. Госелин ему сразу поверил и спросил еще о другом:
– А как все богатства в этом ларце не поместятся?
– Поместятся! – сказал Дитер и снова затрясся от смеха.
Острый кончик его носа, прыгая, зачертил в воздухе огненные линии, но Госелин ван Мандер, охваченный алчностью, этого не заметил.
– Ты будешь очень богат, Госелин ван Мандер, неописуемо богат! – выкрикивал Дитер Пфеффернусс. – Только запомни вот что: в тот день, когда ты украдешь сам у себя, твой клад сбежит от тебя, и остаток дней ты проведешь гоняясь за ним.
– Украду сам у себя? – тут и Госелин ван Мандер принялся смеяться, да так сильно, что слезы сами собою потекли из его глаз, и он протер их кулаками, а когда отнял от лица руки, то увидел, что Дитер Пфеффернусс исчез, и только на столе лежат его карты – четыре туза и король. У Госелина пятой картой была дама, чему он ни тогда, ни впоследствии не придал значения.
– И что же, обокрал он сам себя? – спросил Зимородок у брата Сниккена, который рассказывал всю эту историю под дружные кивки двух других троллей.
Брат Сниккен выдул из уголка рта большой зеленый пузырь. Пузырь оторвался от губ тролля, пролетел на середину комнаты и там лопнул, наполнив воздух тучей пушистых бледно-зеленых пылинок. Солнечный луч вошел в самую их гущу, и они запрыгали вокруг него, то и дело ныряя в золотое сияние.
– Обокрал ли ван Мандер самого себя? – важно переспросил брат Сниккен. – Еще как! Злейший враг не смог бы обчистить его ловчее. Все дело было в девушке.
В красивой девушке, которая стояла на стене осажденного замка и смотрела, как среди рваных палаток и осадных орудий расхаживает ладный красавец Госелин ван Мандер – меч в полтора Госелина длиною, штаны – в шесть Госелинов шириною, волосы цвета октябрьской липовой листвы, очень грязные и длинные.
– Влюбилась! – ахнул брат Уве Молчун.
– Именно, – кивнул брат Сниккен и насторожился. – Ты-то чего ахаешь? Слыхал эту историю раз уж двести! Эка новость – влюбилась!
Брат Уве смутился.
– Всякий раз хочется, чтоб повернулось иначе, – пояснил он.
– Иначе не бывает, – отрезал брат Сниккен. – Она уже случилась, эта история, и тут уж ничего не изменишь.
Девушка влюбилась. А Госелин, когда захватил замок, украл то, что и без всякой кражи принадлежало ему…
После, разграбив замок до основания, направился он прямиком в рощу, где зарыл свой ларец, и…
– Пусто! – выкрикнул брат Хильян и захохотал. – Пусто!
Сперва Госелин ван Мандер не поверил собственным глазам. Дважды перекопал землю, перетряс все палатки, зарубил своим геройским мечом какого-то пса, который невовремя пробегал мимо с плутоватой мордой, – все напрасно. Ларца как не бывало.
Пал Госелин носом в разрытую землю и зарыдал крупными ядовитыми слезами. Слезы эти проросли и спустя несколько месяцев из них вылупились гаденькие махонькие швайгеры, те самые, которые мнят себя непревзойденными ландскнехтами и бродят из дома в дом пьяными ордами, рубя кротам лапки, мышам – хвостики, котам (только спящим) – уши, кроша сыр в кладовых, протыкая на грядках сладкие ягоды – чтоб гнили, словом, чиня всяческие непотребства, как и подобает вольным мечам столь крошечного роста.
Слушает все это, лежа на печке, новый барон Эреншельд, а у самого в голове вырисовывается, как бы совершенно без участия разума: положим, удастся выгнать из земли клад и остановить его, превратив в дерево, – не то ли это будет дерево, на котором растут говорящие веточки?
– То, то самое, – нашептывало в уши Эреншельду, – именно что то самое…
А что делать с этими веточками – это барон превосходно знал, потому что лучшая в мире коллекция говорящих веточек (знатоки называют их «жезлами») находится совсем неподалеку отсюда, в городе Гольденкрак, у известного золотопромышленника ван Пупса. Обложенные тончайшим узорным листовым золотом – на каждом сообразный рисунок – они хранятся в шкафу, за цветным стеклом, и разговаривают между собою на самые разные, в том числе и ученые, темы. Минхер ван Пупс – обладатель веточек, говорящих на самых разных языках и наречиях; однако та, которую непременно добудет Эреншельд, окажется из всех редчайшей.
