– Что с того?! Да то, девочка моя, что плакали твои безбрачные!
Пиф поперхнулась:
– Неужели вы… вы что, думаете, что я?.. С программистом?..
– Он во всем сознался, – сказала Верховная Жрица. – Под пыткой он сознался во всем.
– В чем он мог сознаться?
– Тебе видней, – сказала Верховная и сжала губы.
– Он не мог ни в чем…
Пиф замолчала. Во-первых, она и сама не помнила событий вчерашней ночи. А во-вторых, если эта белобрысая образина (теперь она вспомнила, кто с ней был) наболтала… конечно, хвастался дружкам… Боги Орфея!..
– Ты лишаешься безбрачных, – сказала Верховная Жрица. – Я уже подала докладную. В бухгалтерии произведут отчисления. А как же иначе? Качество предсказаний может пострадать. И надлежит пресекать… Иначе же как?
– Да, – подавленно сказала Пиф. – Иначе никак. – И закричала прямо в лицо Верховной: – Сука!
Верховная слегка улыбнулась.
– Пшла вон, – проговорила она тихо, с невыразимым наслаждением. – Пшла… девочка моя.
Ворвалась, хлопнула дверью так, что чахлая традесканция пошатнулась на шкафу – едва подхватили ее чьи-то руки.
Растревоженным бульдогом, едва не вцепившись ей в ногу, повисла тетка Кандида.
– Куда? Барышня… Милая, родная… меня же прибьют за вас… Нельзя туда, нельзя! Ба-арышня!..
Дергаясь, острым локтем будто клюя тетку Кандиду в мягкую грудь:
– Отстань! Дура старая!
– Барышня… – позабыв с перепугу, где и находится, тетка Кандида взвыла (прежде прислугой была в богатом доме и на вздорных хозяйских дочек нагляделась).
Пиф стряхнула с себя служанку, кулаки стиснула, присела аж с натуги и заверещала страшно:
– Где он?!!
Беренгарий, ухмыляясь, сказал очень двусмысленным тоном, будто подразумевая нечто большее:
– Здеся…
Отшвырнув Беренгария, туда бросилась, куда кивнул.
– Сопляк! Дерьмо!
И понесла…
Программисты, кто в бараке был, с наслаждением слушали. Давно такого не бывало. Прямо роман.
Это чтобы младшая жрица, позабыв приличия, к программистам врывалась. Это чтобы пифия прилюдно грошового раба честила… Пусть в цивильном не сразу в ней пифию признаешь, да ведь главного это не отменяет: прибежала и орет. Аж визжит.
Нет, давненько такого не бывало. На памяти Беренгария – вообще ни разу.
За нарами в два яруса, отгораживая их от двери, большой шкаф стоит, боком повернутый, будто еще одна стенка. Шкаф как башня крепостная – гигантский, дерева темного, массивного. В шкафу шмотки всякие, молью полупоеденные, поверх шмоток разные провода навалены – иной раз что-нибудь оттуда и сгодится. Ну и еще всякое разное барахло, несколько порнографических журналов такой древности, что сейчас их и смотреть-то смешно. А под самым низом свили гнездо мыши.
За шкафом же 'подсобка' – на шатком столике таз с мутноватой водой и синий жестяной рукомойник допотопной эпохи – ровесник законов царя Хаммурапи. После потопа мало что уцелело, такие сокровища, такие книги погибли – а вот эта ерунда, смотри ты, до сей поры людям служит…
Бэда безответный как раз под этим рукомойником и плескался, посуду за всем бараком мыл. На него обязанность эту повесили, пока тетка Кандида хворала своей заразной хворью. Хоть и знали, конечно, что хворь у Кандиды фальшивая, но не выдавать же старуху…
Рядом с Бэдой, на грязном ящике с белыми пятнами мыльной пены, душа надсмотрщикова мостилась. Ногами болтала и языком молола. Душу не то не видел больше никто, не то внимания на нее не обращали.
Мальчишка был теперь, помимо набедренной повязки, облачен в синюю дедову тужурку. Других перемен в его облике не наблюдалось.
– Видел Его-то? – спросил Бэда, прерывая длинное бессвязное повествование души о ее странствиях.
Мальчик коротко кивнул.
– Ну что, рассказал Ему?
– А… – Мальчик вздохнул и махнул рукой. – Он и так все знает.
– Ругался? – сочувственно поинтересовался Бэда.
– Не… Он расстроен, – еле слышно сказал мальчик. – Ой, ну не спрашивай про это, а то зареву…
И тут – грохот двери и звериный почти визг: 'Где он?!!'
