Грациана дожидаться – просто трус. Вот еще, славой делиться. До полной победы один шаг остался. Сейчас быстренько дадим Фритигерну заложника, а там глядишь – целое племя под нашу руку пойдет и послужит нам еще верой и правдой на зависть Грациану, который только и горазд, что алеманнов без толку истреблять и с аланами якшаться.
Кого же послать?
Тут всяк стал глаза отводить. Да Валент и сам понимает: тот недостаточно знатен, этот в армии нужен, мало ли что. И ткнул палец государев в Эквиция: с одной стороны, настоящий римский патриций, с другой – толку с него, если битва все-таки завяжется, куда меньше, чем от прочих.
Эквиций из розового зеленым сделался. Не был бы патрицием, так и повалился бы в ноги солдафону недальновидному: помилуй, государь-батюшка!
Оттолкнул его комит Рикимер, грацианов человек, который от молодого государя к Валенту прислан был. Сам был германец и трусости в других не выносил, считал ее за позор и чуть ли не болезнь. «Я пойду», – сказал. И вместе с тем незнатным готом в сторону табора направился.
Медленно шли, чтобы вези какого-нибудь подвоха не заподозрили и стрелами не истыкали. Да и время дать нужно вези, чтобы как следует разглядели красный плащ комита, богатые доспехи, знаки отличия. Не простой, стало быть, он человек и для императора ценен.
До оврага уже дошли, который вези расширили и углубили, используя для защиты лагеря. А солнце палит нестерпимо. Когда же вечер?..
И вдруг – вопли, звон оружия… Кому-то жара в голову стукнула.
Стрелки передового римского отряда, выстроенные перед рядами тяжелой пехоты, слишком бурно препирались с передовым готским постом, и вдруг один сорвался, пустил стрелу. Командир римских стрелков, испанец Бакурий, решил, что самое умное после такой выходки – это пойти в атаку. Нервы у всех на пределе; услышали, как он ревет: «За мной!» – и побежали.
Как наскочили на готов, так и отскочили; вези-то из-за прикрытия стреляли, а ромеи по чистому полю шли.
Рикимер остановился, в сердцах себе под ноги плюнул и на родном языке душу отвел. А после сказал тому незнатному готу, что с ним вместе к табору для переговоров шел:
– Иди-ка ты к своим, брат. Видно, судьба нам с тобой нынче убить друг друга.
Хлопнул его по плечу; на том расстались. Рикимер к ромейским позициям отошел. В ледяном бешенстве. Валенту что-то совсем уж невежливое рявкнул.
А тот вдруг побелел, вот-вот сознание потеряет. Глаза расширил, будто дьявола перед собой увидел. Но не на Рикимера смотрел – куда-то за спину ему.
Рикимер резко повернулся, сапогами пыль взметнул:
– Что?..
И увидел.
С крутых гор неслась, грозя смести все на своем пути, аланская конница – лавиной, неостановимой, громкокипящей.
Алатей и Сафрак пришли.
Обтекли табор с двух сторон и понеслись на передовые римские когорты. Следом из табора – осами из гнезда – пешие выскочили. В громе копыт все утонуло – и крики людей, и звон оружия. Небо, и без того нестерпимое, наполнилось сверканием металла.
И дрогнули перед этой бурей передовые когорты, оборотились спиной к неминуемой смерти, бежать вознамерились. А куда бежать-то, в теснине? Заметались, себя не помня.
Остановил их комит Себастьян, а как – того никто не понял. И сам Себастьян не понял; но только стрелки Бакурия снова лицом к неприятелю стали. У одного кровь из разбитой губы вытекает – наградил комит щитом по подбородку, чтобы от страха исцелить.
Но ни одна из римских стрел, казалось, цели не достигала. Все так же неостановимо летели на римский строй аланы, и огромные их кони будто не касались земли, ибо тонули ноги в клубах пыли. В облаках мелькали оскаленные морды лошадей, страшные, яростные лица алан.
В давке, где люди начинали терять сознание от духоты, не уследить было, откуда приходит смерть. Она вылетала из луков, выскакивала из-за завесы пыли и дыма, хватала за горло, впивалась в грудь, била по шлему, секла по плечам. Ни уклониться, ни повернуться – для маневра не было места. Точно скот домашний, на убой приведенный, стояли ромеи, теснясь плечом к плечу и закрываясь своими тяжелыми щитами, от которых немели уставшие руки. Поднимешь меч – толкнешь стоящего рядом. А враг – вон он, поди успей сразить его, если не развернуться, ни двинуться. Удалось удар на щит принять и радуйся тому.
Эти варвары неуязвимыми представлялись. Бессмертными. Вроде и пал из них кто-то, но врагов от этого не убывало. Ни боль от ран, ни слабость от кровопотери, ни жара, ни давка – ни самая смерть – ничто их, казалось, не цепляло, будто вовсе не люди они. Умирающими – и то из боя не выходили. Чудилось ромеям, что и мертвыми будут рубить их аланы и вези. Страх душил солдат Валента, как едкий дым готских костров.
Себастьян бился на левом фланге. Конники Виктора прикрывали его. Когда аланская кавалерия с гор понеслась, римские всадники только-только успели подтянуться туда, где уже центурии стояли. И теперь на Виктора была вся надежда.
Сармат Виктор страшен лицом стал: в пыли весь, редкие усы и борода от крови слиплись, лоскут кожи у виска сорван. Погоняя лошадь, вырвался вперед с гортанным криком.
Глядел Себастьян, как кони мчатся, унося на алан всадников Виктора, и понимал: сейчас повернет битва. Вот уже кавалерия римская пробилась сквозь толпу варваров, к табору бросилась. Еще несколько минут – и опрокинутся телеги, а аланская конница будет зажата между римскими алами и пешими центуриями.
Закричал Себастьян от радости и на тех варваров бросился, что перед ним были. И убил еще одного, из-под щита удар ему в бок нанеся, прежде чем зарубили комита двое конных алан.
