спавшую с ним девицу, и поспешно облачается.
– В Редорте знают? – спрашивает.
– Еще бы не знать, коли проклятые еретики его сожгли…
Ламберт шипит, как жаровня, когда на нее плюнешь. Гремя по узкой лестнице, сбегает во двор. Лучник поспевает следом, в оба уха зудит:
– Будто ниоткуда повыскакивали… Всю ночь, должно быть, шли. А горожане отворили им ворота. Видно, ждали. Сговорились. Весь нижний город занят еретиками…
Ламберт почти не слушает. Во дворе уже седлают лошадей, разбираются по отрядам.
На северном склоне холма зарево – пылает Редорт. Внизу, у Роны, блестят шлемы и доспехи. Небо занимается розовым светом зари.
– Из Редорта есть кто? – кричит Ламберт наугад.
К нему подбегают двое, оба – само угрюмство. В одном Ламберт признает арбалетчика, в другом – щитоносца.
И щитоносцу-то, не дав и слова молвить, с размаху лепит по щеке: хрясь!
– Просрали Редорт, сволочи, – говорит Ламберт де Лимуа.
Арбалетчика, однако, и пальцем не касается, только взгляд тому посылает – злющий! – и спрашивает:
– Сколько их там?
– Не считал, – говорит арбалетчик.
– Что же ты делал там так долго?
– Убивал, – говорит арбалетчик, мрачнее ночи.
Ламберт дергает верхней губой – скалится.
– Не похваляйся.
И садится в седло и собирает к себе людей, думая прорваться через мятежный подол к воротам нижней городской стены.
С грохотом, с криками, щетинясь тяжелыми копьями, вонзается рыцарская конница в узкие городские улицы и растекается по холму – устремляется вниз. Следом, по расчищенным путям, бегут пешие.
Но вот передовой – длинное копье наперевес, ищет, кого бы подхватить, кого бы пронзить, из живого сделать мертвым – вдруг с криком летит в грязь вместе с запнувшейся лошадью. С хрустом ломаются кости. Доспехи только помеха; всадник и конь – оба бьются, кричат.
Поверх упавших – новая заминка: еше двое наскочили и сверзились, не удержались.
Виной всему протянутая через улицу закопченная цепь, черная, в рассветных сумерках невидимая.
И набегают отовсюду горожане, доселе скрытые, и умелыми руками добивают рыцарей, покуда те беззащитны. То-то радости, что ловушка удалась.
Вот из боковой улицы вылетают трое конных, на Ламберта устремляясь, – бокерцам подмога и рыцарская защита от верховых.
Один из троих без шлема – бледное, удлиненное лицо с огромными глазами, нежное, вдохновенное, почти девическое.
И кричат ему бокерцы:
– Раймон! Раймон!..
Ламберт уже поухватистей берется за копье, вкладывая его в упор, уже разворачивается в сторону юного всадника.
– Раймон! Раймон!..
Однако Рамонет – хорошо научил его отец! – от этого боя уклоняется, скрывается в дебрях улиц, а вместо себя оставляет Ламберту двух других. Те достаточно тяжелы, да и к тому же их двое.
И отступает Ламберт, ибо видит – не пробиться ему через подол, не выбраться из Бокера через нижние ворота. Он уводит отряд вверх по склону, обратно к цитадели, и страшно спешит при этом: как бы их и вовсе не отрезали от крепости, как бы не перебили на узких улицах.
– Монфор! – кричит Ламберт хрипло.
Широко разевает рот в безобразной гримасе, чтобы дать голосу больше воли.
– Монфор!..
Это имя будто силы придает. А может, так только чудится.
Солнце заливает Рону ярким светом. Внизу, у подножия скалы, хорошо видны палатки и знамена Раймона Тулузского с золотым крестом на красном поле.
Вот и цитадель – успели! Ламберт снимает шлем, сбрасывает латные рукавицы, проводит ладонями по влажным волосам.
– Всех шлюх – вон из цитадели! – кричит он.
Девицы и сами не прочь: смекнули, что крепость, похоже, скоро заморят голодом, если только огнем не сожгут. Кто спал, тех скоро пробудили.
