высились пирамиды пуховых подушек, от огромной нижней до крохотной верхней. В сельских домах России иконы были очень большой редкостью, а здесь, на Западной Украине, иконы с ликом Христа можно было увидеть в каждом доме – они висели на стенах по соседству с веерами застекленных фотографий, изображавших хозяина дома и всех его родственников, ближних и дальних.
Отличалась и здешняя одежда – мужчины носили сорочки-вышиванки, а при взгляде на одежду женщин рябило в глазах: юбки, кофты и передники были расшиты узорами, на шеях девушек и молодаек красовались мониста – намысто, по-местному. К русским здесь относились по-разному – в большинстве случаев доброжелательно, однако Павел Дементьев уже знал, что если хозяйка на вопрос: «А где твой муж?» отвечает, честно глядя в глаза: «Та вин пыйшов у соседне село, скоро должен вернуться», это почти наверняка означает, что на самом деле муж ее обретается в какой-нибудь националистической банде, прячется в лесном схроне, а то и сидит где-нибудь в засаде, выцеливая в спину зазевавшегося красноармейца. Это удручало, хотя в целом Павел ощущал себя среди своих, в своей стране, освобожденной, а не завоеванной.
В конце июня 1-я гвардейская танковая армия была переброшена на отдых северо-западнее города Дубно: здесь, в прикарпатских лесах, она готовилась к наступлению и к предстоящим боям на территории Польши.
Баратин был самым обычным селом запада Украины, каких Павел видел уже много. Дивизион обживал небольшой лес, примыкавший к окраине Баратина, – солдаты строили землянки, маскировали пушки и тягачи. Власенко, верный привычке, остался жить в своем командирском фургоне, а Дементьев, Семенов и Федоров решили разместиться в каком-нибудь деревенском доме, хозяева которого согласятся принять на постой троих советских офицеров. Облюбовав добротный дом на окраине села (поближе к своим батарейцам – так, на всякий случай), Павел отправил туда квартирьером своего ординарца Васю Полеводина – «наводить мосты», – и верный Василий с честью выполнил ответственное «боевое задание».
– Ждут нас, – доложил он, вернувшись.
Вообще-то выяснилось, что не «ждут», а «ждет» – в единственном числе. Офицеров встретила кареглазая миловидная женщина лет двадцати пяти – в этом большом доме жила только она одна. По- русски она говорила чисто и правильно, и неудивительно: женщина эта оказалась вдовой офицера- пограничника, погибшего на заставе неподалеку в первый день войны.
– Мир не без добрых людей, – объяснила она. – Пригрели меня здесь, выдали за свою родственницу. Так и прожила я эти три года, вас дождалась, а теперь вот, наверно, домой поеду.
– А куда хозяева делись? – напрямик спросил Федоров, недоверчиво глядя на нее.
– Так, – уклончиво ответила та, – ушли и пропали: война.
– А как же ты одна тут жила? – не отставал комиссар. – Не обижали тебя? Лес-то – вон он, рядом.
– Не обижали, – женщина как-то странно усмехнулась. – Я им глаза отводила.
Она отвечала вроде бы охотно, но в то же время умудрялась почти ничего не сказать, ускользая от ответа капелькой живой ртути. А Павел смотрел на нее и чувствовал, как сердце его стремительно падает куда-то в пропасть. И это было не обычной реакцией молодого и здорового мужчины при виде молодой и красивой женщины, и даже не ударом внезапной влюбленности – это было что-то другое. В карих глазах женщины мерцали таинственные огоньки, и веяло от нее чем-то загадочным, как будто сошла она со страниц древних сказок или преданий. За ужином она незаметно, но внимательно и даже изучающе рассматривала своих постояльцев, словно что-то прикидывала и решала, и Павлу казалось, что взгляд ее задерживается на нем дольше, чем на его товарищах. Таилось в ней что-то непонятное, хотя звали ее очень просто: Анютой – Анной.
…Прошло несколько дней. Все эти дни Павел ловил себя на том, что ждет вечера и возвращения в дом на окраине Баратина – в дом, наполненный мягким светом карих глаз Анны. Он был очарован и принял как должное глубокомысленное изречение Василия: «А хозяйка-то наша – колдунья, как есть колдунья! Такие у нас в деревнях порчу наводят – глаз у нее пронзительный». Дементьеву было безразлично, колдунья Анюта или нет: он был рад тому, что она есть и что он каждый вечер может ее видеть.
Павел не узнавал себя. Он не то чтобы был прожженным ухажером, но и наивным мальчиком назвать его было нельзя, однако перед Анной Павел терялся, не зная, что сказать, хотя заговорить с ней играючи, как с другими женщинами, ему очень хотелось. И однажды вечером это ему удалось.
Два Александра – Семенов и Фролов – задержались, ординарец Вася затаривался на кухне продуктами (объедать одинокую женщину, тогда как снабжение дивизиона заметно улучшилось, Павел считал непорядочным), и Дементьев вернулся на «постоялый двор» в одиночестве.
Анна встретила его приветливо. Она набирала в сарае дрова, чтобы занести их в хату, но при виде Павла прекратила это занятие.
– Давай помогу! – предложил Павел, обрадовавшись, что может быть ей полезен.
– Помоги. А может, ты не только носить дрова умеешь, но и колоть? У меня много их, дров неколотых.
– Да запросто! Где у тебя топор, Анюта?
– Вон он. Ну что ж, – в глазах Анны заплясали янтарные огоньки, – давай, покажи, на что ты способен. Мужика – его ведь по работе видно.
Дрова колоть Павел умел – чай, в деревне рос, да и потом приходилось ему иметь дело с печным отоплением. Он с наслаждением располовинивал увесистые чурбачки, ловя на себе одобрительный взгляд карих глаз Анны, действующий на него, как шпоры на горячего скакуна, и разговор между ними потянулся сам собой, слово за слово.
– Ты говорила, что домой собираешься, – спросил Дементьев, откладывая в сторону расколотые поленья. – А откуда ты родом?
– С Дону я, – ответила Анюта и добавила: – Казачка я, коренная.
– Казачка? А как же тебя сюда-то занесло, в такую даль? Или муж твой тоже был из твоих родных мест?
– Муж? Нет, он не казак был, другого роду-племени. А как занесло… – она вздохнула и впервые назвала Дементьева по имени: – Долгая эта история, Павел.
– А ты расскажи. Под рассказ твой веселей работается, а дров-то у тебя вон сколько!
– Расскажу, только, – она запнулась, – боюсь, как бы ты меня врагом не стал считать.
– Врагом? С какой это стати? – удивился Павел, но Анюта словно и не слышала его вопроса.
– Родилась я в девятнадцатом году, – начала она, глядя в сторону, – в самый разгар Гражданской войны. Отец пришел на побывку, позоревал дома две ночи, и получилась я, девчонка-последыш. Семья у нас большая была, но сестер у меня не было: одни братья, и все меня старше. Мама уже и не чаяла, что еще одного ребенка родит – самый младший из моих братьев был на пятнадцать лет меня старше.
– И все твои братья, – спросил Дементьев, опуская топор, – воевали за белых?
– Да, – Анюта обожгла его взглядом, – и отец, и братья, все семеро. Сначала они еще думали- размышляли, а как раскусили, что такое есть Советская власть и когда на Дону восстание началось, то взяли они шашки да винтовки и пошли воевать.
– А потом? – спросил Павел, сглотнув слюну.
– Потом? – Анна горько усмехнулась. – Домой вернулись трое – отец и два брата; остальные кто погиб, кто за границу подался. Повинились перед Советской властью, и она их простила – вроде бы, – да только память у нее крепкой оказалась. Как началась на Дону коллективизация, так власть и припомнила моему старику-отцу да братьям все старые грехи, и спросила с них жестоко. Мать не выдержала – померла в одночасье, и осталась я на свете одна-одинешенька из всех десяти душ семейства моего. Отправили в детский дом; там я и росла под взглядами косыми да под шипение гадючье – мол, вражье отродье. Всякое было – вспоминать не хочется. А как заневестилась я, тут и повстречался мне на пути мой сокол сизокрылый. Дрогнуло у меня сердечко, хоть и ненавидела я ненавистью лютой тех, на ком форма красноармейская.
Павел молчал, пораженный неожиданной исповедью Анны и звучавшей в ее словах болью, перемешанной с ненавистью.
– Да только недолгим было счастье мое, – продолжала меж тем Анюта. – Пришел с запада Зверь
