офицеры; кто-то, прихватив автомат, выпрыгнул в окно. Кеневич куда-то пропал (вскоре он обнаружился в соседнем доме – стоял у телефона без кителя и матерился в трубку); полдома было разрушено, из-под развалин вытаскивали убитых и раненых. Все уже ожидали атаки немцев, но ее не последовало. В дом попал один-единственный шалый снаряд – наверно, какой-то немецкий наводчик то ли от злости-отчаяния, то ли залившись шнапсом, выпалил наугад в ночную тьму.
Последним из дома вынесли полковника Раскова. У него была разбита голова – он умер сразу, не мучаясь. «Вот так, – подумал Павел, глядя на мертвое тело командира полка. – Его маленькая дочка уже никогда не услышит отцовское «Я вернулся! Пойдем гулять, война кончилась»… Какая нелепость – погибнуть от дурацкого шального снаряда в самом конце войны! А какой был человек…»
Берлин горел – очистительное пламя пожирало логово Зверя. Но среди его пылающих руин шли ожесточенные бои: последние фанатики Коричневого Дракона все еще защищали свою издыхающую химеру. Эта последняя битва Великой Войны была не менее яростной, чем бои на Висле и Одере – во время общего штурма Берлина дивизион капитана Дементьева стрелял по нескольку раз в день. И рядом сражались его старые боевые товарищи – Первая гвардейская танковая армия Катукова. Двадцать девятого апреля жестокие бои развернулись в районе Зоологического сада, у парка Тиргартен, у Ангальтского и Потсдамского вокзалов, у рейхсканцелярии. А с запада к столице Германии рвались- торопились союзники, причем почти не встречая сопротивления – Ганновер был взят без боя одной ротой американцев, город Маннхейм сдался американцам по телефону.
Тридцатого апреля танки Катукова и 1-я Польская армия вышли к Спортплощадке и отрезали юго- западную группировку немецких войск от северо-восточной. И здесь, в районе Спортплощадки, первого мая сорок пятого, уже после смерти Гитлера, капитан Дементьев в последний раз отдал дивизиону команду «Огонь!» и увидел в последний раз, как срываются с направляющих его боевых машин огненные стрелы возмездия, и запомнил этот последний залп на всю жизнь.
…Черный дым окутывал развалины Берлина. И Павел увидел, как дым этот принял форму драконьей головы – совсем как когда-то, в Придонье, в далеком сорок втором году, отделенном от года сорок пятого сотнями дней, тысячами километров фронтовых дорог и миллионами людских смертей. Дракон умирал, и умер на глазах русского офицера Павла Дементьева, пронзенный беспощадными огненными стрелами реактивных мин, – дымный силуэт Дракона был виден совсем недолго, и быстро исчез, распался, развеялся рваными темными лоскутьями, растекся струями дыма среди развалин опустевшего логова Зверя…
Глава двадцать четвертая
Слуги дракона и рабы Кощея
Подполковник Певишкис выглядел торжественно, словно свадебный генерал.
– Ну, капитан, спасибо вам за боевую работу, – начал он, вызвав к себе Дементьева. – Мы представили вас к польскому ордену «Виртути Милитари» – это у поляков вроде нашего Красного Знамени, – только получите вы его не так скоро: процедура награждения довольно сложная. А сейчас напишите-ка мне проект отзыва о боевых действиях вашего дивизиона за время наших совместных сражений в апреле – мае.
Павел добросовестно выполнил задание – перечислил все бои дивизиона «РС», не забыв при этом упомянуть своих батарейцев, отличившихся в этих боях: чем черт не шутит, а вдруг и им перепадут польские ордена?
Пробежав глазами дементьевское сочинение, Певишкис хмыкнул и заявил:
– Скромничаете, капитан, – не учитываете остроты момента. У нас в штабе о вашей работе сложилось несколько иное мнение. Ладно, зайдите ко мне через часок, я тут кое-что подработаю.
Когда Павел ознакомился с «подработанным» вариантом своего боевого донесения, у него отвисла челюсть, а глаза приняли выражение слегка контуженного близким разрывом тяжелого снаряда.
– Что вас не устраивает? – спросил подполковник, наблюдавший за его реакцией, и расхохотался.
– Да тут как-то, – осторожно заметил Дементьев, – слегка преувеличено вроде бы. Уж больно много всего я уничтожил у фашистов.
– Нет, – назидательно произнес начштабарт, – мы хорошо и правильно оценили твою работу, и нам виднее, что ты для нас сделал, особенно в острые, решающие моменты боя. Все правильно и спасибо тебе, брат капитан, за смелые и решительные действия. А теперь, – он сделал приглашающий жест рукой, – давай отметим это дело обедом с коньячком.
Поскольку дивизион уже вышел из временного подчинения 4-й пехотной дивизии 1-й армии Войска Польского, Дементьев предъявил отзыв Певишкиса полковнику Пуховкину, вновь ставшему для него непосредственным начальством. Реакция комполка на эту реляцию была примерно такой же, как у самого Павла при первом прочтении означенного документа, и даже покруче – полковник минут пять молчал, собираясь с мыслями.
– И это все сделал один твой дивизион? – изрек он наконец.
– Тот же вопрос я задал полякам, товарищ полковник, и они подтвердили написанное.
– Ну, ты и даешь… – подытожил Пуховкин со смесью недоверия и восхищения.
Павел понимал сложные чувства отца-командира: в отзыве, кроме всяких лестных слов, было написано, что «дивизионом «РС» под командованием капитана Дементьева П.М. уничтожено до четырех тысяч (больше полка) солдат противника, около пятисот автомашин, двести повозок, более сотни орудий и минометов, десятки дотов, дзотов, пулеметов и пр.», причем «пр.» могло означать все что угодно, вплоть до бункера Гитлера в подземельях Имперской канцелярии.
Как бы то ни было, но за Берлинскую операцию Павел Дементьев, несмотря даже на неважное отношение к нему полковника Пуховкина, был награжден орденом Александра Невского и представлен к очередному воинскому званию.
– Готовь себе майорские погоны, капитан, – сообщил ему комполка, кисло улыбаясь, – приказ будет на днях.
В глубине души Павел понимал, что его роль в разгроме вермахта и взятии Берлина не столь велика, как было сказано в «подкорректированном» отзыве Певишкиса. Но Павел знал также, что сделал для победы все, что мог, и утешил свою совесть силлогизмом: «Меня сейчас перехвалили, а сколько честно заслуженных наград я не получил? Значит, в конечном счете, все вышло по справедливости».
С небольшим городком Науэн, расположенным в лесистой местности чуть севернее Берлина, война обошлась милостиво – не искалечила, а только слегка обожгла его своим огненным дыханием. Большинство домов стояли не поврежденными во всей своей немецкой аккуратности, чистенькие и опрятные – уцелели даже оконные стекла. Но жители городка попрятались и разбежались, спасаясь от «русских варваров», – улицы были пустынны.
