— Ревность.
Маркмен не смог дать ни единого достоверного подтверждения в пользу своего довода, но затем обвинения в ревности пошли со всех сторон. Даже Кэтрин Смит согласилась:
— Я так думаю.
Адвокат Гая усмехнулся. У него на руках были аффидевиты от Фолкнеров. Гаю не понравилась усмешка. Он всегда ненавидел юридические процедуры. Он считал их порочными играми, в которых целью является не раскрытие правды, а состязание в адвокатском искусстве.
— Вы отказались от выгодного заказа, — начал коронер.[8]
— Я не отказался, — возразил Гай. — Я просто писал им до их приглашения, что не хочу этого заказа.
— Вы телеграфировали. И сделали это потому что не хотели, чтобы ваша жена ехала за вами туда. Но когда вы узнали в Мексике, что ваша жена лишилась ребенка, то послали в Палм-Бич другую телеграмму — о том, что вы хотите заняться этой работой. Почему так?
— Потому что я не считал, что в этом случае она последует за мной. Я подозревал, что она хочет оттянуть развод на неопределенное время. Но я собирался увидеть ее на этой неделе, поговорить о разводе.
Гай вытер влагу со лба и увидел, что его адвокат недовольно выпятил губы. Он не хотел, чтобы Гай говорил о разводе в связи с изменением своей позиции относительно работы. Но Гай не обращал на это внимания. Это была правда, и пусть делают с ней что хотят.
— По вашему мнению, ее муж был способен организовать такое убийство, миссис Джойс?
— Да, — произнесла миссис Джойс с еле заметной дрожью, высоко подняв голову. Темно-красные ресницы были почти опущены, как часто приходилось наблюдать Гаю, чтобы никто не знал, куда направлен ее взгляд. — Он хотел развода.
Тут было противоречие с тем, что миссис Джойс сказала всего лишь несколько мгновений до этого, а именно, что ее дочь хотела развода, а Гай Хейнз не хотел, потому что всё еще любил ее.
— Если оба хотят развода, а доказано, что мистер Хейнз хотел, почему же не было развода? — спросили ее.
Суд оказался в тупике. Эксперты-дактилоскописты не смогли прийти к согласию по поводу классификации отпечатков пальцев. Держатель магазина скобяных изделий, в который накануне своей смерти заходила Мириам, запутался и не смог сказать, какого пола был человек, сопровождавший ее. Смех в зале скрыл тот факт, что владельцу магазина посоветовали сказать, что с нею был мужчина. Адвокат Гая во всю оперировал географическим фактом, несостоятельными утверждениями членов семьи Джойс, аффидевитами, имевшимися у него на руках, но Гай был уверен, что одной его прямоты вполне достаточно, чтобы снять с него всякие подозрения.
— Коронер в итоге определил, что убийство совершено маньяком, не известным ни жертве, ни сторонам разбирательства. Был вынесен вердикт о «неизвестном лице или лицах», и дело передали в полицию.
На следующий день, когда Гай уже уезжал из материнского дома, пришла телеграмма:
«НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ С ЗОЛОТОГО ЗАПАДА.
БЕЗ ПОДПИСИ».
— От Фолкнеров, — сказал он на ходу матери.
Она улыбнулась.
— Скажи Энн, чтобы она получше следила за моим мальчиком.
Она ласково потянула его за ухо и поцеловала в щеку.
Телеграмма Бруно, скомканная, всё еще находилась в руке Гая, когда он прибыл в аэропорт. Он разорвал ее на мельчайшие кусочки и бросил их в проволочную корзину. Все кусочки прошли сквозь решетку и пошли плясать на ветру по асфальту, освещаемые солнцем, веселые, как конфетти.
Шестнадцатая глава
Гай мучился в поисках определенного ответа — Бруно или не Бруно? — но потом бросил. Было слишком много невероятного в том, что это сделал Бруно. Какую весомость имела карточка меткалфской таксомоторной фирмы? Бруно нашел такую карточку в Санта-Фе и направил ее Гаю, вот и всё. Если это сделал не маньяк — коронер и другие верили в маньяка, — то разве не более вероятно, что всё организовал Оуэн Маркмен?
Гай отгородился в мыслях от Меткалфа, Мириам и Бруно и сосредоточился на работе по Палм-Бичу, которая, как он понял с первого дня, потребует и дипломатического искусства, и всех его технических знаний, да и просто физических сил. Он изолировал мозг от всего, кроме Энн, от всего своего прошлого, которое, при всех его идеалистических целях и борьбе за них, при отдельных удачах, казалось ничтожным в сравнении с работой по возведению величественного главного здания клуба. И чем больше он погружался в новую работу, тем более обновленным он чувствовал себя и в более широком плане.
Фотокорреспонденты газет и журналов снимали главное здание, бассейн, кабины для переодевания и террасы уже на ранних стадиях строительства. Снимали и членов клуба, приезжавших с проверками, и Гай знал, что под их фотографиями будут помещены денежные суммы, вложенные ими в этот роскошный дворец отдыха и развлечений. Иногда он спрашивал себя, не объясняется ли его энтузиазм отчасти сознанием того, какие деньги стоят за проектом, достатком пространства и материалов для работы, лестным вниманием со стороны богатых людей, приглашавших его к себе в дома. Гай никогда не принимал этих приглашений. Он понимал, что тем самым лишает себя небольших заказов, которые пригодились бы ему следующей зимой, но он также знал и то, что не сможет заставить себя выполнять светские обязанности, которые большинство архитекторов воспринимали как дежурное дело. Вечерами, когда ему не хотелось быть одному, он садился на автобус и ехал за несколько миль к Кларенсу Бриллхарту, они вместе ужинали, слушали пластинки, беседовали. Про Кларенса Бриллхарта, менеджера «Пальмиры», бывшего брокера, высокого, седовласого пожилого джентльмена, Гай часто думал, что хорошо было бы иметь такого отца. Он восхищался веявшим от него спокойствием, манерой неторопливого поспешания как на строительной площадке, так и в собственном доме. Гай надеялся, что сможет быть таким же, как он, в свои пожилые годы. Но он чувствовал, что движется и двигался вверх слишком быстро. В быстром движении наверх, считал он, неизбежно наносится ущерб достоинству и чести.
Вечерами Гай по большей части читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что каждый день вставал в пять и часто работал целый день с паяльной лампой или мастерком и раствором. Он знал почти всех рабочих по именам. Ему нравилось разгадывать темперамент рабочего и определять, насколько тот чувствует дух того дела, которым в данным момент занимается, и как много вкладывает — или недовкладывает — в сооружение его проекта. «Это примерно как дирижировать исполнением симфонии», — писал он Энн. В сумерках, сидя с трубкой в зарослях на участке поля для гольфа и глядя на четыре белые здания, он чувствовал, что проект закончится успехом. Он почувствовал это, еще когда были положены первые горизонтальные перекрытия на мраморные колонны главного здания. Склад в Питтсбурге в последний момент был испорчен прихотью клиента насчет окон. И пристройка к госпиталю в Чикаго тоже была испорчена, думал Гай, карнизом, который сделали из более темного камня, чем тот, который предлагал он. Но Бриллхарт не допускал никакого вмешательства, «Пальмира» сооружалась в полном соответствии с первоначальной концепцией, и Гай никогда не создавал до этого столь законченной вещи.
В августе он поехал на север встретиться с Энн. Она работала в проектном отделе текстильной компании в Манхэттене. Осенью она планировала войти в дело с одной женщиной-проектировщиком, с которой познакомилась случайно. Никто из них не упоминал имени Мириам до четвертого и последнего дня пребывания Гая. Они стояли у речушки за домом Энн, это были их последние минуты, перед тем как Энн должна была везти его в аэропорт.
— Ты думаешь, это был Маркмен, Гай? — вдруг спросила его Энн и в ответ на кивок Гая добавила: — Это ужасно — но я почти уверена.
Однажды вечером, когда он приехал от Бриллхарта в меблированную комнату, где жил, его ждало
