Преступления страсти совершаются не только под горячую руку. Слова сопровождают нас все время, они обладают такой силой, что вера в заклинания и магические формулы вовсе не столь уж абсурдна. Преступления идеализма куда опаснее, чем преступления страсти, ибо под влиянием убеждений и морализаторства пролито куда больше крови. Эти преступления планируются на холодную голову, а совершаются с чистой совестью и нередко на протяжении долгих лет. В прежние времена слова, ответственные за злодеяния такого рода, в основном принадлежали религии; в наши дни они принадлежат политике. Догмы перестали быть метафизическими, но стали позитивистскими и идеологическими. Неизменным осталось лишь идолопоклонническое суеверие тех, кто привержен догмам, а также безумие и дьявольская жестокость, с которой эти люди претворяют свои убеждения в жизнь.
Нужно, чтобы все уразумели смысл идеи как «рабочей гипотезы», и не более того. Когда это поймут в церкви, парламенте, правительстве, может быть, человечество наконец избавится от позывов к массовому убийству и самоуничтожению. Главная проблема человечества — экологическая. Люди должны научиться сосуществовать с космосом на всех его уровнях, от материального до духовного. Как биологический вид, мы должны научиться сносно обустраивать свою жизнь на небольшой планете, ресурсы которой небезграничны. Как индивидуумы, мы должны наладить нормальные отношения с бесконечным Разумом, от которого мы чувствуем себя изолированными. Используя принцип «не только бери, но и давай», мы научимся жить бок о бок друг с другом. Сказано: «Найди сначала Царство Божие, а все остальное приложится». Но мы действуем наоборот. Мы сначала ищем «все остальное», подразумевая под этим эгоистические устремления и идолопоклонническую веру в силу слова. Из-за этого наша главная экологическая проблема остается неразрешенной и неразрешимой. Чересчур увлеченные политическими играми, мы никак не можем наладить отношения с собственной планетой. Свято веря в идолов, сотворенных из слов, мы беспомощны, когда дело доходит до Первосущностного факта бытия. В погоне за второстепенным мы теряем не только его, но заодно и Царство Божие, а ведь оно если и настанет, то только на земле.
В случае Сурена произошло следующее. Приученный верить в некие предположения как в незыблемые догмы, он стал сходить с ума, одолеваемый ужасом и отчаянием. К счастью, существовали и иные предположения, не менее догматичные, но куда более обнадеживающие.
12 октября 1655 года один из иезуитов в коллеже города Бордо (куда к этому времени вернулся Сурен) пришел в комнату к Жан-Жозефу, чтобы выслушать его исповедь и приготовить своего духовного сына к причастию. Единственный грех, в котором мог обвинить себя больной, заключался в том, что злодеяния его недостаточно отвратительны. Ведь если Господь присудил его к проклятью, то он должен безропотно сносить этот приговор, предаваясь всем возможным порокам. А вместо этого он всегда старался вести себя добродетельно. «Читателю может показаться смешным, что христианин терзается из-за недостаточной своей греховности. Теперь я думаю так же». Эти слова были написаны в 1663 году. Но в 1665 году Сурен все еще считал себя «пропащей душой» и верил, что обязан поступать соответственно. Однако его нравственное устройство было таково, что он был способен лишь на добрые поступки. Тем самым он совершал грех еще более тяжкий, чем преднамеренное убийство (во всяком случае, так ему казалось). В этом-то грехе он и признался исповеднику, ибо был «не обычным человеком, у которого еще есть надежда, а одним из проклятых». Исповедник, судя по всему, человек добрый и умный, и к тому же хорошо знавший пристрастие Сурена к преувеличениям, уверил кающегося грешника, что отчаиваться не стоит. Ему, исповеднику, было видение, из которого следовало, что для Сурена все закончится хорошо. «Ты поймешь свое заблуждение, научишься мыслить и поступать, как другие люди, и покинешь сей мир в покое». Эти слова произвели на Сурена огромное впечатление, и с этой минуты удушающее облако страха и отчаяния понемногу стало рассеиваться. Бог не отвернулся от него, надежда еще оставалась. И он стал надеяться на выздоровление в этом мире и на спасение в следующем.
С надеждой понемногу возвращалось и здоровье. Один за другим исчезали психосоматические симптомы. Сначала Сурен снова научился писать. Как-то раз, в 1657 году, после восемнадцати лет вынужденной неграмотности, он вдруг взял перо и написал целых три страницы размышлений о духовной жизни. Буквы получились «такими неуклюжими, что их едва можно было прочесть», но это не имело значения. Главное — рука наконец начала его слушаться, равно как и рассудок.
Еще через три года он снова научился ходить. Это произошло, когда он гостил в деревне, у своего друга. Вначале иезуита переносили из спальни в столовую и обратно двое лакеев, «ибо я не мог сделать ни единого шага, не вскрикивая от боли. Это были не те боли, которые ведомы паралитикам, а судороги, стискивавшие мои внутренности, так что я испытывал сильнейшее раздражение в чреве». 27 октября 1660 года к Сурену приехал родственник, и когда гость собрался уходить, Сурен с огромным трудом потащился к двери его провожать. Там он стоял, глядя вслед уходящему, смотрел в сад и вдруг «начал отчетливо видеть все те предметы, которых из-за чрезмерной воспаленности нервов не замечал все эти пятнадцать лет». Вместо привычной боли Жан-Жозеф вдруг ощутил «некоторую живость». Он спустился по пяти или шести ступенькам, сошел в сад и стал озираться по сторонам. Он видел кусты, зеленую траву, цветы, деревья. А еще дальше, на низких холмах желтели листвой осенние леса, весь пейзаж серебрился под лучами неяркого солнца. Ветра не было, и тишина нависла над миром, словно хрустальный полог. Повсюду разворачивался чудесный спектакль красок, силуэтов и линий. Время шло, и в то же время не двигалось, ибо Сурен ощущал присутствие вечности.
На следующий день Сурен снова отважился ступить во внешний мир, о существовании которого за минувшие годы почти совершенно забыл. День за днем его экспедиции становились все смелее, и однажды он дерзнул добраться до самого колодца. Впервые колодец не поманил его возможностью самоубийства. Монах даже вышел за пределы сада и бродил, утопая в мертвых листьях, по роще, расположенной за пределами монастыря.
Жан-Жозеф был исцелен.
Говоря об открытии внешнего мира, Сурен пишет про «чрезвычайную обостренность нервов». Но эта обостренность не мешала ему по-прежнему сосредоточенно размышлять о теологических проблемах и о фантазиях, которые произрастали из теологии. В свое время именно эта болезненная увлеченность столь катастрофическим образом отрезала его от природы. Еще задолго до начала болезни, оторвавшей его от жизни, Сурен существовал в мире, где слова и их производные были куда существеннее, чем подлинная жизнь, ее явления и предметы. С утонченным безумием человека, не знающего предела в вере, Лальман учит, что «ничему на свете не следует дивиться и изумляться кроме Святого Причастия. Если Бог и способен удивляться, то Он удивился бы лишь этой тайне, да еще разве что тайне Воскрешения… После Воскрешения удивляться нам нечему». Не радуясь и не удивляясь ничему в окружающем мире, Сурен лишь следовал предписаниям своего учителя. Он мечтал лишь о том, чтобы давать, но не хотел ничего брать. А ведь наивысший Дар Божий — это именно акт дарения. Царство Божие должно наступить на земле, а для этого нужно принять земную жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она представляется разуму, подточенному догмами, а также неосновательными предпочтениями и предрассудками.
Будучи строгим ригористом, свято верующим в порочность падшего мира, Сурен, вслед за Лальманом, считал, что в природе нет ничего чудесного и удивительного. Однако теория никак не желала совпадать с жизненным опытом. В «Духовном катехизисе» Жан-Жозеф пишет: «Иногда Святой Дух просвещает душу не сразу, а постепенно; для этого Он пользуется всеми средствами, доступными человеческому восприятию, — животными, деревьями, цветами и прочими плодами творения. Делает Он это для того, чтобы посвятить душу в великие истины, исподволь показать ей, как следует служить Господу». Есть и еще один фрагмент, где говорится о том же самом: «В цветке, в насекомом Господь являет душам все сокровища Своей мудрости и доброты; более ничего не нужно, чтобы зародить в душе любовь». Говоря о самом себе, Сурен пишет, что «во многих случаях мою душу озаряло состояние благодати, и тогда казалось, что солнце светит куда ярче, чем обычно, но при этом остается мягким и ласковым, будто бы это не естественный свет, а какой-то иной, более высокого происхождения. Однажды, когда я пребывал в этом состоянии, я вышел в сад нашего коллежа в Бордо, и свет этот был так чудесен, что мне пригрезилось, будто я нахожусь в раю». Сурену казалось, что все цвета «ярче и прекраснее, чем естественные», что все предметы вдруг стали необычайно красивыми и изысканными. Благодаря счастливой случайности, Жан-Жозеф сумел войти в врата вечного мира, в котором мы жили бы ежечасно, если бы, как выразился Блэйк, «очистили двери восприятия». Но экстатическое состояние продолжалось недолго, и впоследствии, на протяжении всей долгой болезни Сурена, больше к нему не возвращалось. «Во мне осталось лишь воспоминание о великом событии, превосходящем красотой и величием все, что я знаю в этом мире».
