перехода: — Между прочим, фамилия мне — Лукин.
Я назвал себя. Он полюбопытствовал:
— Надолго в наши края?
— Как получится.
Лукин помолчал, прислушался к монотонному бормотанию дождя за окном, вздохнул чему-то своему и начал укладываться.
— Поспим, рано еще. Вам как: являться к начальству?
— Конечно.
— К скольки?
— От меня зависит.
— Тогда спите спокойно. Никуда оно не денется, начальство.
Он закинул руки за голову, долго молчал, вприщур разглядывая дымок папиросы, сказал задумчиво:
— Нет, как все-таки интересно жизнь придумана!.. Мотает тебя, мотает. По тайгам, по болотам... Иной бы уже давно плюнул: да провались оно, это скитание! Ан, нет — не успел одно достроить, уже хватаешься за другое.— Чуть повернулся ко мне: — На фронте был?
— Разумеется.
— Вот, бывало, залезешь после боя в блиндаж. Трое суток не будите — трое суток не проснусь. А чуть только команда — подскочишь, как встрепанный: куда что девалось! Значит, есть у человека кое-какие силенки в запасе?
Должно быть, это была его привычка — говорить с неопределенной интонацией, так что не сразу и поймешь, ищет ли он у тебя поддержки, просто ли рассуждает вслух сам с собою. Погасил папиросу:
— Ладно, спим.
И сразу отвернулся к стене. Лежал как-то по-детски — обе ладони под щекою. Сонно пробормотал:
— Штепсель около вас. Радио. Заорет — ребят разбудит.
Вот и место действия — барак на таежной стройке! У меня было странное, беспокойное ощущение, будто все это уже было со мною когда-то: и этот барак, и это дождливое утро, и эти смутные, пока еще нечеткие мысли о пьесе.
Утро в бараке наступает медленно.
Я лежу, закинув руки за голову, и, не торопясь, разглядываю барак. Слева от двери — самодельная вешалка, на ней несколько брезентовых плащей, пиджаки, фуражки.
Справа, в углу,— умывальник с подкидывающимся носиком. Рядом с ним полочка, на ней щетки, мыльницы. Будильник на столе все так же захлебывается в своей скороговорке, и под нее я медленно и зыбко погружаюсь в теплый сон.
Просыпаюсь от странного, неожиданного звука. Балалайка, что ли? Верно: балалайка. Обитатели барака уже не спят, и один из них, в трусах и оранжевой майке, облегающей плотное тело, неуверенно подбирает что-то на одной струне. Голову он склонил к плечу, лицо озабоченное.
Я вздрагиваю. Да нет, так не бывает! Уж очень все нарочито. И все-таки я не ошибаюсь. Вот, стало быть, какие невероятные вещи могут случаться. Ну и ну.
А, собственно, что тут особенного?
Он тем временем продолжал усердно терзать струну:
Балалайка дрянная, да и игрок не из лучших. Вот он склонился ухом к струне,-— ну конечно! Все та же круглая, лобастая голова! Сам себе удивляется:
— Гляди-ка, чо-то получается.
Балалайка тренькает с бестолковой пронзительностью, но ему это нравится.
— Слушай, Серега, имей совесть. Дай поспать человеку,— просит другой парень, тот, что у окна.
— Здрасте! Не выспался?
— Да я не о себе. Приезжий...
— А приезжему сейчас хоть из пушки пали,— смеется музыкант. И ухарски ударяет по струнам. Тут же кладет ладонь на струны, отчего они издают короткий, жалобный звук.— Хватит,— говорит он.— Хорошего понемножку. Алеха, знаешь чего? Вчера Светка...
— Это которая? — уточняет парень у окна.
— Ну рыженькая. Из КБО. Подъезжает ко мне: что-то, говорит, ваш Лешенька последнее время нигде не появляется?
— А ей что за печаль?
— Вот и я так считаю. Нельзя, говорю, ему на всякие пустяки драгоценное время растрачивать. У него, говорю, секретное государственное задание.
— Сморозил. А она?
— А она: «Ой, как интересно!» — Серега смешливо зажмурился, крутнул головой. — Я ей, веришь — нет, такого наплел — самому жутко стало!
— Э, она не из тех, кто поверит.
— Пове-ерила. Да знаешь ли ты, говорю, что Лешка теперь каждую минуту жизнью рискует. Наговорил ей чего-то про термоядерные реакции, силовые поля... Слушай, кстати, а что такое силовые поля?
— Темнота!
— И пусть,— невозмутимо кивает Серега.— Не всем быть академиками, вроде Борьки.— И внезапно предлагает:— Так как, братцы: скинемся, нет?
— Да скинуться не хитро,— подает голос еще один обитатель барака. Он читает, лежа на спине и удобно пристроив книгу на согнутых коленях. Переворачивает страницу.— Как бригадир скажет?..
Серега круто поворачивается к моему утреннему собеседнику: тот уж поднялся, раскладывает на столе пасьянс из каких-то бумаг. Рассеянно повторяет, думая о своем:
— Как бригадир скажет. Как скажет бри-га-дир.
Серега бросает на него быстрый, весело-удивленный взгляд.
— Мой бригадир, что я слышу? Или уже отставку дали?
— Иди ты, — необидчиво машет Лукин.— Ты бы еще Федосью, сторожиху, приплел.
— Ладно, а между нами, мужиками, как оно в самом деле?
— Отстань, говорю. Я на этот счет — человек твердых правил, ты же знаешь.
— Куда тверже,— с готовностью поддакивает Сергей.— Людка, учетчица, хоть сейчас подтвердит.
И заразительно смеется. Почему это я раньше не обращал внимания, что он удивительным образом меняется, когда смеется. Жестковатое лицо делается вроде бы добрее, глаза утопают в морщинах, но не в стариковских, напоминающих о возрасте, а в каких-то особых, веселых и беззаботных.
Лукин шутливо замахивается на него — и тоже не выдерживает, смеется; верхний зуб спереди у него по-детски щербатый.
— А что — Людка? — настораживается Алексей. — Там же, по-моему, есть кому окружать ее вниманием? Этот дылда-бульдозерист из шестого барака?
— Какой там бульдозерист,— не унимается Серега.— Наш Лукин, как-никак,— начальство. Ты когда- нибудь понаблюдай, как он с нею наряды оформляет...
— Серега! Дам по шее,— предупреждает бригадир.
— А это уже превышение власти,— все еще смеется парень, и бригадир сокрушенно разводит руками: вот и возьми его!
Я с интересом понаблюдаю за Лукиным. Любопытный это, судя по всему, человеческий тип. На первое впечатление ни за что не определишь, кто он: бухгалтер? Врач? Разнорабочий? Все одинаково подходит. И все — не по нему. На нем старенькая ковбойка, она вылиняла от частых стирок, а все равно: будто только
