что из прачечной. Борта такого же старенького пиджака, распятого на спинке стула, жестяно остры. На одном из них какой-то большой значок, на другом — орденская планка: воевал человек, в тылах не отсиживался. Щеки выбриты до синевы,— когда успел? Короткие, легонько тронутые сединой усы тщательно ухожены. Аккуратный, видать, мужчина,— ничего не скажешь; такие и в делах, и в речах, и в поведении — во всем одинаковы.
— Вроде все на сегодня,— он отрывает взгляд от бумаг, медленно и с удовольствием потягивается. Переспрашивает, будто и не участвовал минуту назад в разговоре: — Говоришь, скинуться?
— Кто пойдет, вот главное? — вмешивается Борис.— Хороший хозяин собаку не выгонит.
Я разглядываю его. Он кудряв, ясноглаз и, как выражались когда-то, топок в кости. Такие обычно склонны к аффектации.
— Что ты, Боренька,— серьезно возражает Серега. — Какой дурак собаку за водкой гоняет? Под дождь — человека, тот все сдюжит.
Лукин неспешно снимает пиджак, щелчками сбивает с него невидимые соринки. Говорит хмуро:
— Прорабу в уши эти бы самые слова. Он тебе в ножки поклонится. Ему чем дольше ливень, тем меньше спроса. Разведет руками: стихия! И взятки гладки.
— Стихия и есть.— Привычным жестом, не отрывая взгляда от страницы, Борис нащупывает на краю тумбочки сигареты. Потом, отложив книгу в сторону, он рывком сел, подтянув колени к подбородку. — Вчера иду —навстречу этот... Ну, придурок, сектант.
— Маркел, что ли? — настораживается Серега.
— Он самый. «А что, говорит, я предсказывал? Эти спутники еще наделают. Разверзнутся хляби небесные, а кто заштопывать будет?»
Серега перекидывает балалайку с руки на руку, насмешливо хмыкает:
— Это еще разобраться надо: придурок ли? Его голыми руками не бери — наколешься. Мы вот лапти сушим, а он со своей бригадой знай шурует себе. Дождь не дождь, погода не погода,— хоть камни с неба.
— Ну и что?
— А ты сам прикинь, ты ж бригадир. Попробуй-ка не вывесить их потом на Доску почета? Дискриминация.
Серега вешает балалайку на гвоздик, снова напоминает:
— Так как, мужики, насчет конструктивного предложения?
— Я за. — Борис тут же лезет в тумбочку за деньгами,— Приезжий как?
— Пусть спит. Не тревожь.
— Пусть... Значит, четверо.
— Трое,— равнодушно поправляет Алексей и поворачивается на бок. Теперь я могу разглядеть его внимательнее. Изо всех четверых он, пожалуй, самый красивый. У него смуглая кожа южанина, темные, жестковатые кудри, небрежно падающие на высокий лоб, влажно блестящие глаза, капризный изгиб губ.
— А что так, Лешенька? — Серега участливо подсаживается к нему.— Валюта иссякла? Могу в долгосрочный дать. Умеренные проценты.
— Не балагань! — Алексей делает резкий жест.— Осточертело, понимаешь? А если дождь еще полмесяца? Пойдешь, как Роман Ковалев, по баракам пустые бутылки собирать?
— Ска-за-нул! — Серега даже присвистнул. — Рассуди: Роман — кто? Забулдыга. Люмпен. А кто мы? Цвет рабочего класса.
— Молчал бы уж лучше,— Алексей поводит в его сторону отчужденным взглядом.— Борис, кинь сигарету.
— Вообще-то Алешка прав,— не сразу отзывается Лукин. Мыслями он сейчас где-то далеко. И вдруг соглашается: — Ладно. Все равно — ни работы, ни развлечения.
Серега гремит коробком, достает три спички, головку одной обламывает.
— Граждане, прошу. От судьбы не уйдешь, как говорила знакомая цыганка.
Обломанная спичка достается ему самому. Борис насмешливо фыркает, бригадир покачивает головою.
— «Мне отмщение, и аз воздам»,— насмешливо произнес Алексей.
— Чего, чего?
— Ничего. Эпиграф к «Анне Карениной». Проходил, что такое эпиграф?
Алексей встает, идет к умывальнику.
— Катись ты, знаешь...— Серега становится на колени, разыскивает что-под кроватью.— За Библию иди вон с Маркелом потолкуй. Поймете друг друга.
— Еще бы,— отфыркиваясь от струи воды, соглашается Алексей.— Маркел дело знает. Он мокнет — так хоть что-то получит. А ты свои отнесешь.
— Ла-адно.— Серега натягивает сапоги и обеими ладонями приглаживает снизу вверх голенища.— Испугал ерша водичкой... Рокан бы сейчас. Рыбацкий, как у нас на Каспии.
— А ты что, и на Каспий успел? — искренне удивляется Алексей.
— Привет! Без малого шесть месяцев на СРТ ходил.
— И в каких же чинах-званиях? — интересуется Лукин.
— А ни в каких. Рядовой, необученный. Правда, потом повысили: вожаковым сделали. Растут люди!
— Вожаковой — это вроде бригадира?
— Серость! Не скажи при ком. Вожак — это трос, который ведет сеть, понял? А вожаковой — кто укладывает его в таком специальном трюме. — Он ухмыляется. — Вот где, братцы мои, житуха была!
— Легкая работенка?
— Попробовал бы! Хребтовая, до посинения. Бывало, рыба пойдет — на палубе, верите, столпотворение! Стоишь, до пупа в слизи,— душу выворачивает. По палубе, как по катку ходишь: того и гляди, ноги разъедутся... А она все идет и идет, рыба-то. Гребешь ее, гребешь, все равно, окаянная, не убывает. Верите — нет: до кубрика, бывало, только что не на четвереньках добираемся. Попадаем в ящики — стреляй, не проснемся...
— Это и есть житуха?
— Зато! — Серега поднимает палец.— Зато в остальное время — ты сам себе заглавный человек! Хоть кино смотри, хошь мечтай, хошь бабам письма сочиняй.
— Тебя послушать...— насмешливо замечает Лукин.
Серега невозмутим.
— А что? На берег сойдешь — бат-тюшки мои, золотая мечта в полосочку! Валюта в кармане похрустывает. Швейцар дверь перед тобой распахивает. Кожанку с плеча подхватывает. А тебе хоть бы что! Мы, мол, и не такое видывали.— Серега смешливо дергает носом.— Официанты навстречу бегут: пожалте, Сергей Степаныч. Милости просим, Сергей Степаныч!..
— Не густо же твои мечты замешены, Сергей Степаныч,— насмешливо бросает Лукин.
Но Серега и на этот раз не отвечает ему. Не поймешь, дурачится он или всерьез говорит.
Я с интересом приглядываюсь к нему: когда же все-таки он серьезный, а когда — вот так, балагурит? И впервые ловлю себя на неожиданной мысли: а ведь ничего неожиданного в этом сегодняшнем поведении Сергея нет. Он и тогда, полтора года назад, произвел на меня впечатление человека с резко, до крайностей, меняющимся настроением, неожиданного в своих поступках и словах.
— Ты вот что,— напоминает Лукин.— Собрался — иди, а нет — так нет, и нечего было голову морочить.
Лукин, по-видимому, любит ясность во всем.
— Спешу, мой бригадир. Спешу. — Уже с порога Серега вдруг; оборачивается к Борису, командует: — Академик, ставь-ка сковородку.
И исчезает.
