меня:
— Опять обострение?
Еще пять минут назад я, верно, попросил бы о помощи. Но теперь, после этих ее слов? Да я костьми лягу, а вида не подам.
— Хотите, спляшу? — бодро предлагаю я.
— Верю, верю,— смеется Галина и машет своими красивыми пальчиками.— В таком случае, что же вас привело ко мне?
Мы с Сергеем переглядываемся:
— Повидаться нам с Анютой... можно?
Она на мгновение задумывается, что-то взвешивает.
— В принципе, конечно. Я только боюсь: начнете старое ворошить, не повредит ли это ей? — Она снова задумывается:— Ладно. Может быть, это и станет толчком. Я приглашу ее сюда.
— Да вы же не просто доктор, вы чудо-доктор! — восклицаю я.— Самый догадливый доктор из всех докторов в мире!
Анюта стоит в дверях, девчонка-подросток с длинной косой, в застиранном бумазейном больничном халатике чуть выше колен; худенькая, побледневшая. Голубая трогательная жилка заметно пульсирует у нее на виске.
Серега закусывает губу.
— А, это вы, Алексей Кирьянович,— каким-то бесцветным голосом произносит Анюта. И меня поражает: в ее голосе ничего. Ни радости. Ни удивления. Ни обыкновенного интереса. Тонкими пальцами она теребит кончик косы.
— Ты что, недовольна, что мы пришли? — вдруг спрашивает Серега.
— Что ты, Сережа. Нет-нет, спасибо, что вспомнили.
— Да ты садись, садись,— торопливо приглашает он.
Она послушно присаживается на валик клеенчатого
дивана и, запахивая халатик, выжидательно смотрит на нас.
— Мы тут тебе кое-что захватили,— говорит Шершавый и начинает доставать из авоськи пакеты и пакетики.
Анюта жестом останавливает его:
— Не нужно, Сережа. Ничего не нужно. Здесь хорошее питание.
— Не нужно, не нужно,— передразнивает Шершавый.— Сейчас не нужно — потом будет нужно. Подружек угостишь.
Но Анюта не слушает его, она пересаживается в уголок дивана, поочередно разглядывает то меня, то Сергея.
— Ну что там у вас в бригаде? — без интереса, просто так, лишь бы не молчать, спрашивает она.— Котенка так и не достали?
— Кого... не достали? — Сергей моргает торопливо.
— Котенка. Меня Борис просил.— И тут же, без перехода, спрашивает у меня: — Алексей Кирьянович, Наташа-библиотекарь вам понравилась? Правда, она умная? Она приносит мне книги и рассказывает, какие разговоры вы с нею разговариваете.
— Какие там разговоры,— отнекиваюсь я.— Так, обо всем. Скажите, это правда, что у нее жених — летчик? Она вам говорила?
Что-то неестественно гладкое, без пауз, в ее речи, и я понимаю, что думает она сейчас совсем о другом.
И Серега это понимает. Глядит на девушку исподлобья, и иа лице у нее почти физическое страдание.
— Балда — твоя Наташка,— говорит он.— Я у нее попросил что-нибудь по истории, она мне дала «Обыкновенную историю»... Гончарова.
Он говорит, а я понимаю, что и он произносит первое, что приходит в голову. Только бы не молчать.
Но мы все-таки молчим. Все трое. Долго молчим.
— Слушайте, Анюта,— предлагаю я.— Может, похлопотать, чтобы вам дали путевку в санаторий? Съездите, отдохнете, окрепнете...
— А тут ничего хлопотать не нужно,— вежливо, но все так же безразлично отвечает девушка.— Гали и а Сергеевна мне уже предлагала. Я отказалась.
— Почему?
Она глядит долгим взглядом.
— Да неужели вы этого не понимаете, Алексей Кирьянович? Уж вы-то, по-моему, должны понять. Куда я поеду, если ничего не известно об Алеше?!
Серега круто поворачивается к ней.
— Откуда знаешь, что неизвестно?
— Роман Васильевич говорил.
— Роман? А он что, бывает?
— Каждый день.
— Во-он как! Нам — ни звука. А видит, что мы волнуемся. Хитер мужик!
— Зря ты так. Это я сама его просила ничего не рассказывать вам. Он знаете, как переживает? Считает, что во всем его вина.
— А то чья же? — с вызовом подтверждает Серега.
Анюта опускает голову и молчит. Жилка у нее на виске начинает биться еще отчетливее. Пальцы быстро-быстро теребят кончик косы. Мне жалко девушку, и все-таки дело надо доводить до конца.
— Маркел навещает? — спрашиваю я напрямик.
Она вздрагивает.
— А что?
— Да так... Не подумайте, что вмешиваюсь. Просто я хотел бы рассказать вам все, что мне известно об этом человеке. На всякий случай.
И я говорю ей о том, как впервые встретил его здесь. В одной из палаток Маркел устроил тогда тайный молельный дом. Самое слово «тайна» привлекало кое-кого из молодежи, а Маркел умел обставить все так, будто они — жертвы какого-то преследования и потому, мол, вынуждены от всех таиться, жить в постоянном сладостном страхе.
— Понимаете, Анюта,— говорю я,— расчет-то тут крайне несложный. Кому придет в голову узнавать, что в действительности никто молиться им не запрещает — надо только зарегистрировать секту. Ну, Маркел-то знал, что молодежи это неизвестно! Вот и пользовался...
— Он что, извлекал из этого выгоду для себя? — спросила Анюта, и по ее тону я понял, она слушает внимательно, но верит далеко не всему, о чем ей рассказываю.
Так ведь это как понимать — выгоду? Не всякая выгода рублем измеряется.
— Что верно, то верно,— вмешивается Шершавый. И нетерпеливо напоминает: — Ну, устроил он этот дом, и что?
—- Собирал тех, у кого судьба по разным причинам сложилась незадачливо. И внушал им, что, мол, поддержки от общества, от людей ждать нечего, и поэтому надеяться надо только на божью милость.
— А зачем это ему?
— Затем, чтобы подвести человека к более страшной мысли: всякое общество, мол,— заметьте, Анюта, всякое! — построено на подлости, расчете и корысти. Это, дескать, в природе любого общества. Твердил, что только в молитвах спасение. А когда кто-нибудь заболевал, не разрешал обращаться к врачу: незачем, на все воля божья. Болезнь — тоже божья благодать. Бог испытание человеку дает.
— И находились дурни, слушались? — перебил Шершавый.
— К сожалению.
— Ну, а куда же вы-то все, вы куда глядели?
— Так ведь узнали случайно: одна девушка, каменьщица, до того извела себя голодовками, что еле
