дверью, шепотом предупреждает:
— Лариса...
И верно. Входит Лариса, вся в снегу. Снег на платке, на воротнике шубки, на плечах.
— Понаставили тут ведер — черт голову сломит! — ворчливо говорит она.— Уфф, снежище! Здрасте, мужики, что приуныли? Борис, помоги раздеться, что сидишь? Неужели учить надо?
Мы уже привыкли, что очень разные по смыслу фразы она произносит вот так, без интервалов. Голос у нее властный, чуть резковатый; разрумянившаяся на морозе, крупная, с крупными волевыми чертами лица, она по-своему привлекательна, и мы понимаем, почему у Бориса сейчас такой ошалелый вид. Командует она Борисом круто, так что Серега и Шайдулин многозначительно переглядываются.
Впрочем, Серега тут же снова склоняется над учебником.
А Лариса спрашивает:
— Мужики, сознайтесь, кто подсунул Анюте сливовый компот?
— Не я.— С почти ритуальной серьезностью Лукин прикладывает руку к сердцу.
— Не я,— клятвенно поднимает руку Борис.
— И не я,— отчаянно качает головой Серега, не разжимая ушей.
— Э, от вас разве правды добьешься,— Лариса поправляет прическу.— Зря у Ритки-парикмахерши полдня проторчала. Никто даже не оценил. Мужчины, называется. Двадцать шестая банка — с ума сойти! Борис, помоги снять валенки, или тоже учить?
— Глаголы повелительного наклонения,— как бы про себя отмечает Шершавый.— Подай. Принеси. Унеси. Жениховская грамматика.
— Ты там грызи, грызи свои науки. И помалкивай.— Не было, кажется, случая, чтобы Лариса оставила что-нибудь без ответа,— Тебе бы только смуту сеять, склочник!
— Слыхали? — Шершавый трагическим тоном взывает к нашей свидетельской порядочности.— Я пекусь об их мирном счастье — и я же склочник! Ну, погоди, око за око,— он круто, вместе со стулом поворачивается к Борису.— Слышь, Борька, сегодня утром, когда ты ходил к прорабу, Лариска подкатывается к нам с Рашидом этакой лисичкой. Спрашивает...
— Ничего я не спрашивала,— мгновенно перебивает та.— Не выдумывай.
— ...спрашивает,— не обращая внимания на ее реплику, продолжает Серега:— «Мальчики, вы не знаете, какой мне Боря свадебный подарок готовит?» Мы, конечно, дурачками прикидываемся: не знаем, а что? Говорит: «Там французские лодочки на среднем каблуке привезли— умереть можно!» Вот тебе и бескорыстная любовь!
— Спле-етник! — потрясенно ахает Лариса.— Всем расскажу, кто в столовке цветы в банках с подоконников ворует да Анюте таскает.
— Но-но,— грозит Шершавый.— Не пойман — не вор, а недоказанное обвинение, знаешь, как называется? Кле-ве-та. От года до трех...
— Я тебе покажу от года, я тебе покажу! — яростно грозит Лариса, и ее красивые, чуть выпуклые глаза смеются.
— Ладно вам,— останавливает бригадир.— Вот возьму, Лариска, и переведу тебя в другую бригаду. Для спокойствия. Всех мужиков взбаламутила, надо ж.
— Му-жи-ков,— пренебрежительно тянет Лариса.— Ты мне покажи, где они, мужики-то?
Лукин грозит ей пальцем:
— Но-но, полегче.— И уже другим, озабоченным тоном спрашивает: — Что врач сказала? Разговаривала с нею?
— Все то же. Маркел к Анюте по-прежнему шляется, вот что. Я уж девчатам, ее соседкам по палате, говорю: а вы, дурехи, что смотрите? Гоните его, подлюгу, в три шеи.
— Так мы все деликатничаем. Чувства щадим,— вмешивается Борис.— Как бы кого не обидеть!
Шершавый снова пододвигает учебник.
— «Государство Урарту образовалось в девятом веке...» Остолоп остолопом!
— А что тут трудного? — удивляется Шайдулин.— Я и то запомнил. В девятом веке до нашей эры, проще простого.
— Вот именно,— кивает Серега.— Устами младенца... А я догадываюсь, кто эти компоты Анюте таскает.
— Кто? — Лариса насторожилась.
— Роман.
— Ро-ман? — недоверчиво переспрашивает Лариса.
Серега молча встает, открывает его тумбочку.
— Сливовый? Пожалуйста. Тут еще две, три... Шесть банок.
— Вот уж на кого не подумала бы.— Лариса полна недоумения.
— Молчал бы.— Лукин глядит на Серегу осуждающе.
— Бригадир! Могила,— Серега делает клятвенный жест и возвращается к учебнику.— «...Древнее государство Урарту...»
— В древнем государстве Урарту,— спокойно замечает Борис,— тупых учеников приканчивали. Булыжником по томечку. Чтобы из них в будущем не вырастали тупые граждане. Разве в учебнике это не написано?
— Ларисочка, прими мои соболезнования,— Шершавый кланяется ей.— А к слову, выясним, кто сегодня чай кипятит?
— Именно, к слову,— отзывается Борис.— Есть, говорят, такой писатель. Его очередь.
Что ж, моя так моя. Кстати, вот, кажется, подходящий момент объявить то, о чем я не решался заговорить весь вечер.
— А устрою-ка я вам, друзья, прощальный пир.
Вот-вот, именно так я себе это и представлял. Мгновенная тишина, все настороженно уставились на меня.
— Погоди, погоди,— первым заговорил Лукин.— Ты голову-то не морочь. Это в каком смысле прощальный?
— В самом прямом,— я полон решимости и говорю беззаботно.— Завтра-послезавтра расстанемся.— Наверное, в моем тоне маловато металла, но что я могу с собой поделать? Говорю неуверенно: — Не век же мне на вашей стройке сидеть? Пора и честь знать, работа ждет.
Снова такая же долгая пауза. Первым откликается Шайдулин:
— Как — работа? А раньше вы что делали?
— Э, милый. Это все было пока — предполье. Самое трудное впереди.
— Завтра-послезавтра? — переспрашивает Борис. — А... наша свадьба? Обещали ведь,— он глядит на меня выжидательно, по-детски склонив голову к плечу. И красавица Лариса тоже смотрит настороженно, хотя не говорит ничего. Н-да, ситуация. Обещал, не отрекаюсь. Борис, помню, еще сказал: «Вы у нас, Алексей Кирьянович, за посаженого отца будете».
Осторожно возражаю:
— Так ведь, Боренька, голубчик, войдите и вы в мое положение. Театр ждет. А я пьесу, между прочим, еще и не начинал.
— А о чем хоть пьеса-то будет? — спрашивает бригадир. И удивляется: — Гляди, третий месяц рядом с нами живешь, обо всем вроде говорено-переговорено, а об этом ты ни разу даже словечком не обмолвился.
— Боится, не сглазим ли,— вставляет Борис.
— Вот именно,— смеюсь я. И задумываюсь. Не так-то все это просто, мил друг Лукин, не так-то просто. Говорю, помедлив: — Вот я слушал Сергея, а сам думал: глядите-ка, существовало без малого за тридцать веков до нас государство. И в общем прославилось оно лишь тем, что вело непрерывные войны. С Ассирией, киммерийцами. С кем еще, Сергей?
— Со скифами.
— Совершенно верно, со скифами... Не такая уж это добродетель — воинственность, чтобы столько столетий сохранять память о нем. А ведь сохранилась же и до нас дошла! Тридцать веков, это только представить!
