весело барахтаться.
— Легче, легче, бугаи,— проворчал бригадир.— Силу поберегите до завтра, пригодится.
— Испугал,— насмешливо возразил Шершавый.— Увидишь, завтра первенство отхватим!
— Грозилась синица...
Так было вчера.
А сегодня, как только бригадир включил лампочку под потолком и зычно выкрикнул: «Подъем!», вчерашние «противники» — Серега и Борис — внезапно объединились.
— Избить его, что ли? — задумчиво предложил Серега.— Что ты предлагаешь?
— Насплетничать Сычихе. Скажем: куда вы глядите, он же за врачихой ухаживает! Она той глаза выцарапает.
Вот так, перекидываясь беззлобными шуточками, они встают, одеваются, бреются. Завтракают стоя, на ходу: некогда! На всякую работу нельзя опаздывать, на эту — тем более.
— Пожалуй, и я с вами пойду,— говорю я.
— Вот это правильно,— насмешливо соглашается Лукин.— Микула Селянинович. Именно тебя там не хватало.
— Да нет. Мне просто посмотреть.
— Вот днем и приходи,— говорит Лукин, наматывая шарф на тлею.— Только далеко от дома все-таки не отдаляйся. Всему свое время.
Поселок неузнаваем.
Всюду: и там, где еще вчера, перегораживая дорогу, громоздились бревна, сваленные как попало; и там, где в хаотическом беспорядке разбросаны ржавые железные бочки из-под бензина; и там, куда водители самосвалов, не утруждая себя дальними поездками, сгрузили строительный мусор и щебень,— работали люди. Никогда бы не подумал, что так много народу живет в этом поселке!
Кто-то что-то волок; кто-то что-то нес, кого-то звал себе на подмогу; и кто-то орудовал ломом, либо сигналил подъезжающему шоферу:
— Не сюда. Правее, правее!
Если приглядеться повнимательнее, можно было без труда заметить, что все эти действия разных людей управляются разумной волею; у всех работ есть свой особый ритм. И это свидетельствовало, что люди увлечены делом.
Сначала я увидел Лукина. Вернее, услышал. Он стоял у края дороги, держался за открытую дверцу грузовой машины и громко говорил шоферу в солдатской шапке-ушанке:
— Ну куда ты, куда нацелился сваливать? Ты знаешь, что здесь будет?
— Нам не докладывают,— угрюмо сказал шофер.— Мне сказано — валить за чертой, я и сваливаю.
— «За чертой»,— передразнил Лукин.— Здесь же детский городок будет. Площадки, чтобы пацанам было где играть, понял? А ты им щебенки навалишь.
— Так кто же знал? — уже по-другому заговорил парень.— Кто знал? Взял бы да и объяснил.
— А я что делаю? — успокоенно сказал бригадир.— Езжай-ка, брат, во-он к тому лесочку, там и сваливай. Там овражек есть, сам увидишь.
Здесь был весь девятнадцатый барак. И конечно, неизменная Лариса в ярко-голубой капроновой курточке. Возбужденная, веселая и шумная, она привлекала к себе общее внимание. Тут же трудились парни и девчата из других бригад.
— К обеду должны закончить,— торопил Луки и.
В сущности, дело, которое они тут делали, было несложно. Просто наводили предпраздничный порядок в собственном доме. Но кто сказал, что воодушевлять людей могут лишь сверхответственные задачи? Вот закончат они работу, вымоют руки, переоденутся, и ведь ничего, если говорить правду, в жизни их поселка после этого дня существенно не переменится. Велико ли дело — приборка.
Но долго еще, много месяцев кряду, будут вспоминать не другие дни, а именно этот; и, вспоминая, будут тепло улыбаться, как улыбается человек при мысли о чем-то очень хорошем, может быть, самом памятном.
Мое появление бригада приветствовала разноголосо:
— К нам, Алексей Кирьянович, к нам!
— Ну-ка, помогите вот эти бочки передвинуть!
Я слушал их шуточки, отшучивался сам, а чувство было такое, будто сейчас посетила меня большая нечаянная радость. Эта радость будет со мной все время, пока я здесь, с этими людьми.
Лукин поглядывает на меня, улучив подходящую минуту, спрашивает:
— Как нога?
— Порядок в танковых частях.
— Тогда слушай. Тут мы без тебя управимся, мешать только будешь. А пойдем-ка в одно место, дам тебе работенку.
Не ожидая моего согласия, он зашагал к дороге, где стояла одинокая избушка из тех, что ставят для путевых обходчиков и ночных сторожей.
— Входи,— коротко сказал Лукин, открывая дверь и уступая мне дорогу.
В избушке было пусто и замусорено; треть помещения занимала громоздкая русская печь; посередине стояли самодельная табуретка, на скорую руку сколоченный стол. На столе несколько рулонов бумаги и коробка цветных карандашей.
— Через каждые два часа нужна «Молния»,— сказал Лукин тоном, заранее отметающим всякие возражения.— Про тех, кто работает лучше. Ну и про лодырей, конечно.
Я вздохнул:
— Видать, нигде мне от этого не открутиться.
— Печатное слово — сила! — Лукин внушительно поднял палец.— Первые фамилии будут сообщены через пять минут. Ты пока располагайся, а я тебе печку разожгу.
Вечером того же дня в бараке, перед сном, Борис уважительно заметил:
— А я и не знал, Алексей Кирьянович, что вы так хорошо знакомы с абстракционистами.
Ничего, ничего, смейтесь. А как только появлялся очередной выпуск «Молнии», спешили к нему, заранее предвкушая удовольствие от шуток.
Долго еще — с полмесяца, не меньше — Борис не называл меня иначе, как Алексей Кукрыниксович.
Доктор обдает меня ледяным взглядом своих прекрасных глаз. Я стою, покаянно опираясь на костылик: повинную голову меч не сечет.
Нога всю ночь не давала мне уснуть. Но как об этом узнала Галина?
— Так-так,— нараспев и почти злорадно произносит Галина Сергеевна.— Когда врач дает советы, на них, конечно, можно наплевать.
— Виноват,— потерянно признаюсь я.
— Врач говорит: лежать,— не слушая меня, продолжает она,— а больной куда-то удирает. Врач говорит: нагрузку увеличивать понемногу, а больной целыми днями лазит по строительным площадкам. Без него, видите ли, комбинат не достроят!
Ух, девчонка! Что она понимает? Рада. А мне приходится молчать.
— Доктор, пощадите вы его,— вступается за меня Серега.— Ему хуже, когда оп на месте в бараке сидит. Он тогда карандаши ломает.
— Что... ломает? — удивляется Галочка-Галина.
— Карандаши. Ничего не пишет, только злится и ломает карандаши.
Галочка косится па нас недоверчиво: дурачат ее, что ли? Заметно смягчив тон, она спрашивает у
